— Дело даже не в ревности, — проговорил Зейн, — Я видел тебя в кругу твоих друзей и этого мужчины. Ты среди них была такой своей, такой естественной, свободной…

Девушка залезла на колени мужу, не слишком обращая внимание на водителя за стеклянной перегородкой, обвила руками плечи мужа и, чуть двигаясь вперёд, поймала его взгляд.

— С тобой я тоже чувствую свободной. А мужчина — это мсье Мельер, мой преподаватель. Знаешь, я восхищаюсь им. Он великолепный художник, классик нашего времени, болеющий искусством. Я по-своему завидую ему, но одновременно боюсь.

— Боишься его? — уточнил Зейн.

Хадижа хотела сказать «да», но покачала головой.

— Нет, скорее, стать, как он, человеком искусства, которому ничего, кроме красок не интересно, который больше привязывается к великим художникам прошлого, чем к реальным людям в настоящем, — обнимая Зейна, сказала она.

Отстраняясь, Хадижа коснулась его щеки ладонью:

— Ты заставляешь меня об этом забывать. То, что я сегодня прогуляла учебу, этому доказательство, — улыбнулась она, склоняясь к его губам.

— Не волнуйся, я не дам тебе забыть как прекрасна жизнь, погрузившись с головой в искусство. По моему я уже доказал это тебе в Фесе, — прижимая жену к себе ближе, прошептал он, почти ей в губы, за секунду до обжигающего поцелуя, который не оставлял им других желаний, кроме как поскорее оказаться дома… наедине.

Двадцать девятая глава

Хадижа сидела в кресле, держа на коленях альбом для рисования, и увлеченно делала эскиз будущей композиции — декорации арабской купели, на подобии той, что девушка видела в доме дяди Али, и обнаженный мужской силуэт. Карандаш легко касался бумаги, добавляя новые штрихи. Хадиже, казалось, что она уже успела изучить любимого настолько, что способна нарисовать его по памяти с закрытыми глазами. Сам Зейн совершал утреннюю молитву, и хоть в доме не было разделения на женскую и мужскую половину, Хадижа решила уйти к себе в спальню, и сейчас рисовала, чтобы как-то скоротать время до его прихода. Она так увлеклась, что вздрогнула от легкого поцелуя в макушку, и тут же подняла голову — за креслом стоял Зейн, внимательно рассматривая неоконченный рисунок.

— Аллах, не слишком одобряет изображения людей и животных, — задумчиво проговорил Зейн.

— Но он и не имеет ничего против, если художник не считает себя творцом, и если рисунок не создан с целью поклонения, — закрыла альбом Хадижа, положив его рядом, и, развернувшись, встала в кресле на колени, лицом к мужу, — Прости, любимый, но как бы я тебя ни обожала, поклоняться не стану, — хитро улыбнулась она, проводя по его еще влажным волосам, закрутившимся на концах забавными колечками, — К сожалению, ты взял в жёны не самую религиозную особу. Мне хочется верить, что жизнь на этой планете и происходящее здесь не просто стечение обстоятельств, что где-нибудь далеко есть кто-то, достаточно мудрый, чтобы разобраться во всем этом хаосе. Что там, за гранью, есть что-то кроме тьмы, что ничего не заканчивается, — смотря Зейну в глаза, сказала Хадижа, а её ладонь, прошлась вниз по его щеке, — но я не уверенна, что хочу постоянно бояться наказания за свои мысли, чувства, поступки.

— Вера дает уверенность…

— В предназначение, — закончила за мужа Хадижа, — В том, что Аллах руководит всем в этом мире, и по его же воле совершаются поступки, хорошие или плохие. Я знаю, я читала, но принять и понять это не получается.

Зейн перехватил ладонь жены и поднося к губам, запечатлел нежный поцелуй:

— Вера не может идти от головы, только от сердца, а сердце у тебя чистое, доброе, нежное, словно бриллиант найденный в песках пустыни, — поцелуй прочертили дорожку до запястья, — Хадижа, ты — сокровище, и сама не осознаешь этого. Если в твоей душе царит мир, мне этого достаточно, если достаточно для тебя.

Дрожь прошлась по телу Хадижи, от этих прикосновений, а любые мысли, в том числе и о религии, выветрились из головы. Она убрала свою руку и двинулась ближе, кресло опасно покачнулось, и Зейн буквально подхватил жену, отступив за секунду до того, как мебель с глухим стуком опрокинулось на ковер. Хадижа обвила Зейна руками и ногами и сама потянулась за поцелуем.

— Ты снова опоздаешь на учебу, — предупредил мужчина где-то между поцелуями, спустившимися уже на острую девичью ключицу.

— Если ты не отпустишь меня, то вероятно, — чувствуя, как дыхание перехватывает, а пульс бьется оглушительно громко, отвечает она, сама сильнее впиваясь пальцами в плечи мужчины.

Трель мобильного телефона заставила их все же оторваться друг от друга. Хадижа выскользнула из объятий Зейна и подошла к рюкзаку.

— Доброе утро, Жак, — поздоровалась она с другом, — Да, я помню, что сегодня визит в д’Орсэ. Встретимся в метро. Пока.

— Недвусмысленный намек высших сил, что пора возвращаться к делам насущным, — повернулась к мужу девушка; тот поднял кресло и упавший на пол альбом, стоял абсолютно спокойный, словно и не было между ними той вспышке страсти — только глаза мужчины казались темнее, чем обычно, и выдавали его.

— Да, до отъезда в Рио два дня, так что как бы мне ни хотелось спрятаться вместе с тобой от целого мира, но увы, — вопреки своим словам, Зейн притянул жену в свои объятья, стоило той приблизиться.

Хадижа, встала на цыпочки прижавшись сильнее, и почти невинно поцеловав мужчину в уголок губ, отошла.

— Я голодна.

— Какой же из меня скверный муж, — покачал головой Зейн, — Не оставляю своей жене времени на еду.

— И на сон, — фыркнула Хадижа, — но последнее я прощаю.

Зейн рассмеялся её притворному недовольству и подростковой наглости, подхватив её фигуру на руки.

— Завтракать, так завтракать, как пожелает моя принцесса, — и начал спускаться вниз.

Хадижа изучала полотно «Руанский собор» Клода Моне, про которого сегодня рассказывал Мельер, делая наброски в альбоме. Полотен с изображением этого архитектурного строения только в этом музее было шесть штук, а по всему миру еще десять.

— Вот запал ему в душу этот собор, — вздохнул Жак, подойдя к подруге.

— Он изучал разные приемы передачи различий света в разное время дня и года, и тем как атмосферные условия изменяются написанное. Это сводило его с ума.

— Хадижа, я тоже был на лекции, — проворчал Жак, — Просто для меня несколько странно рисовать одно и тоже раз за разом.

— Вот поэтому, Жак, ты никогда не станешь великим, — подошла сзади к нему Одетта, приобняв за плечи, — Не важно, что ты рисуешь, важно как.

— Сомневаюсь, что Моне бы получил такое признание, нарисуй он шестнадцать картин тарелки, при разном освещении, — парировал Жак.

— Поэтому, наверное, он и выбрал собор, а не тарелку, — подал голос Луи.

Они еще какое-то время обсуждали картины, прежде чем Одетта, обняв Хадижу, и взглянув ей в глаза, тихо спросила:

— Когда улетаешь, милая мордашка?

— Через два дня.

— Я буду тосковать по тебе, среди этих двух идиотов, — как-то уж слишком горестно проговорила Оди.

— Меня не будет всего неделю, — покачала головой Хадижа, не веря такому отчаянному горю подруги, — Не поверю, что ты успеешь заскучать. Смотри, не переверни весь Париж вверх дном за эти дни.

— А ты не дай надеть на себя хиджаб, или как там называется ваше одеяние, когда видны только глаза.

— Это называется чадра, и не волнуйся, никто не собирается меня там насильно удерживать. Я замужняя женщина, и голос моего мужа важнее, чем голоса всех моих родственников вместе взятых.

— Тогда я спокойна, — ухмыльнулась Одетта, — Ну, что, налюбовались Моне? Может, пойдем в кафе, устроим небольшую прощальную вечеринку?

Все согласно кивнули.

Почти двенадцатичасовой перелет из Парижа в Рио-де-Жанейро утомляли, а пятичасовая разница во времени заставляла биологические часы буквально сходить с ума. Хадижа была признательна Зейну за то, что это индивидуальный рейс и есть возможность выспаться, иначе бы она валилась с ног. Хотя и сейчас девушка чувствовала себя слегка дезориентированной, что не сразу увидела среди встречающих отца, Самиру и тётю Латифу с маленьким Кави на руках.