— Откуда в тебе столько мудрости? — грустно улыбнулся Саид, погладив дочку по голове.

— Скажи спасибо Зейну и моим преподавателям в Академии, — ответила Хадижа, решив промолчать про Одетту.

— Обязательно, как только представится такая возможность, — улыбнулся Саид. — Пойдем в гостиную, Хадижа, не будем пугать гостей своим долгим отсутствием. Они все скучали по тебе, — и выпустил дочь из своих объятий.

Тридцатая глава

Джабир Мерьель рисовал, как всегда, закрывшись в своей студии и запрещая тревожить себя даже домработнице, что приходила два раза в неделю убирать в квартире. Но сегодня работа не шла — сделав несколько штрихов на холсте, он бросал кисть, мысленно ругаясь на соседей, на шум с улицы и ещё на тысячу вещей, отвлекающих его от дела.

Хотя шум с улицы был не таким сильным, чтобы серьезно беспокоить художника, но все равно писать сегодня было бесполезно. Мужчина и сам не мог понять, что с ним происходит. Все мысли крутились вокруг юной мадемуазель Рашид. Для Мерьеля это было не свойственно — увлекаться своими студентками.

Когда-то, давным-давно, уже кажется, в другой жизни, была девушка. Джабир, глубоко вздохнув, отодвигая табурет от холста и встав, прошел в другой угол студии. Проведя ладонью по картинам, составленным вдоль стены, он словно на ощупь нашел именно ту и развернул к себе.

С картины на него смотрела русоволосая девушка лет шестнадцати. Она бежала по лугу, меж высокой травы, пропуская ее через пальцы, и словно оглянулась на того, кто рисовал, улыбнувшись ему счастливо; так и казалось, что сейчас девушка отвернется и продолжит свой путь, настолько она казалась реальной и практически живой. От всей картины ощутимо и ярко веяло солнцем, теплом и пышащей в каждом штрихе юностью. Мерьель провел кончиками пальцев по границе лица девушки и ее волос, словно поправляя прядь, но тут же одёрнул руку.

Нурсана, она действительно была лучиком света в его жизни и дочерью перебравшегося во Францию торговца коврами, жившего по соседству с их семьей. Они познакомились в его первый день в этой стране, когда пятилетний мальчишка Джабир, схватил за ручку трехлетнюю малышку Нурсану, непонятным образом оказавшуюся на улице без присмотра, и не дал ей выбежать на проезжую часть. Ему казалось, что с тех пор он так и не отпускал ее руку.

Девочка оказалась любимицей семьи, сиротой, оставшейся без матери после тяжелых родов, обожаемая отцом и многочисленными няньками, избалованная и ужасно шустрая, но при этом талантливая, добрая, веселая. Она сама сочиняла сказки, а повзрослев, стала рисовать к ним иллюстрации, пела песни и гуляла босиком по мостовым Парижа, насквозь прогретым летним, горячим солнцем.

Джабиру казалось, что их свадьба — дело решенное, и нужно подождать еще год-два до совершеннолетия девушки, но страшная болезнь подкралась слишком незаметно и дала о себе знать уже тогда, когда любое лечение лишь отсрочивало неизбежное, да уменьшало боль. Когда рисовать для Нурсаны стало слишком тяжело, она, прочитав легенду про тысячу бумажных журавликов, научились делать дрожащими руками их, кривых, с порванными крыльями, но всё равно складывала одного за другим и даже в тот день, когда навсегда закрыв глаза, держала в бледных пальцах незаконченную фигурку оригами.

Поставив картину изображением к стене, как и раньше, Мерьель вернулся к холсту. На неоконченной картине угадывался образ девушки, склонившейся над альбомом. Художник покачал головой и накрыл холст тканью.

Все же это ненормально. Пятнадцать лет Джабир только рисовал. Рисовал, чтобы излить свою боль и тоску, рисовал, чтобы забыться, рисовал, чтобы помнить. Поступив в Академию и выиграв несколько национальных художественных конкурсов, он приобрел в художественных кругах репутацию. Не менее громкую репутацию он заслужил и в женских кругах. Многие дамы были не прочь провести время с молодым талантливым художником, а для Мерьеля это было всего лишь приятным, в редких случаях и полезным, знакомством, больше продиктованным физическими желаниями. В его сердце незарубцевавшейся раной жило чувство к давно умершей девушке, иногда пугавшее своим постоянством, но по большому счету позволяющее Джабиру творить.

Но с появлением в его мастерской мадемуазель Рашид что-то стало меняться. Первое, что удивило Мерьеля, так это то, что девушка была мусульманкой. Зная фанатическое предубеждение против художников в их религии, самому Джабиру пришлось в своё время порвать практически все родственные связи, отстаивая свое право заниматься изобразительным искусством, а уж для девушки это должно быть вдвойне сложнее. Второе — это то, что девушка была действительно талантлива, а её манера письма… увидев ее картину впервые, он долго не мог прийти в себя, думая сначала, что ему показалось, но вечером же вытащил из сейфа самое драгоценное, хранимое как зеница ока, — папку с рисунками Нурсаны. Джабир рассматривал лист за листом, вглядываясь в наброски и законченные картины, удивляясь, как манера письма его «лучика света» и мадемуазель Рашид совпадали, словно всё это писал один и тот же человек.

С того времени мужчина, с одной стороны, старался держать профессиональную дистанцию, а с другой не мог не ловить себя на том, что ему интересно наблюдать за склонившейся над альбомом или мольбертом девушкой. Мерьелю хотелось заговорить с ней, обсудить художников, и различные техники письма… и увидеть, как она улыбается.

Мужчина видел, что студентке некомфортно, когда вдруг он останавливал её для разговора тет-а-тет, благо конкурс был благородным предлогом, но ничего не мог с собой поделать. Чем чаще он видел Хадижу Рашид, тем острее в нем просыпались воспоминания прошлого.

В какой-то момент он заметил за собой, что стал практически на автомате складывать бумажных журавликов, как когда-то научила его Нурсана. Первая любимая стала часто сниться ему по ночам, иногда это были воспоминания из прошлого, настолько яркие и детальные, что казались реальностью, а иногда сумбурные и размытые, когда Нурсана становилась его студенткой, и после таких снов образ потерянной любимой и талантливой девушки вовсе сливался в один.

Иногда Мерьель не спал сутками, иногда, наоборот, не мог заставить себя проснуться. Что еще больше раздражало, что он практически перестал писать. Неоконченные картины длинной шеренгой выстроились подле стены. Вот и сегодня на смену вдохновению пришла усталость и раздражение.

Выйдя из комнаты, в которой располагалась его студия, мужчина направился на кухню, но не успел сделать и шага, как по квартире разнеслась трель мобильного звонка.

Увидев на дисплее незнакомый номер, Мерьель подумал, что это снова из какой-нибудь галереи с предложением продать один из его шедевров богатому коллекционеру, и был очень удивлен, услышав арабскую речь:

— Ас-саля́му але́йкум, дядя, — услышал он голос молодого человека.

— Уа-але́йкуму с-саля́м, — ответил на приветствие Джабир, пытаясь понять, с кем он имеет дело. В этом ему любезно помог сам собеседник:

— Вы меня не помните, я сын вашей двоюродной сестры, Самат Абу Аббас.

Мерьель вздрогнул, когда его отец решил переехать жить во Францию по желанию обожаемой «Фирюзы» — Нинон Мерьель, а ему тогда едва исполнилось пять лет.

Матушка была прекрасной, словно ангел: золотая волна волос, зеленые глаза, благодаря которым она и получила ласковое прозвище от мужа; женщина была довольно талантливым и популярным модельером и не слишком уж верующим человеком, поэтому выходить замуж, а тем более принимать ислам она не торопилась, что, конечно, возмущало многочисленных родственников отца, требовавших расстаться с «неверной», но тот, наоборот, выбрал любимую.

С того времени многочисленные родственники отца отдалялись, и последний раз Джабир был в Каире, в доме деда, как раз, когда двоюродную сестру выдавали замуж за Абу Аббаса.

— Самат, — Мерьель повторил имя незнакомого племянника. — Какими судьбами? — мужчина не любил показную любезность и здраво рассудил, что если ему позвонил родственник, о существовании которого минуту назад он только подозревал, то уж точно не для того, чтобы рассыпаться в пустых, бессмысленных комплементах.