Мы подвигаем пианино — канарейка испугана: разве и пианино не мое? Пианино может двигаться? Канарейка садится на граммофон, перелетает на фикусы. Всё — чужое, всё — не мое...
В углу блестит чеканный металл иконных риз. Лампадка высвечивает золоченые нимбы — они близки, ощутимы, выпуклы. В металлических ризах прорезаны дыры в тысячелетние мраки. Свет лампадки едва-едва выявляет из мраков какие-то лики...
Уварыч попросту подходит к киоту, открывает стеклянные дверки, щелкает по металлу риз: т-эн! т-эн! т-эн!
Священник:
— Не оскверняй, сын мой, перстами своими святыни.
Уварыч:
— Трудящие руки ничего не осквернят. Святыню тоже трудящие руки делали. Они делать умеют и, обратно, могут трогать: как, что и почему.
Настя, разбирая одежду:
— Товарищ Уваров! Не пакости пролетарские руки об этот опиум — пропахнешь ладаном.
Уварыч:
— Трудящие руки ничем не испакостишь. Они все умеют делать: и модели, и кирпичи, и ризы... Мы, батюшка, это тебе оставим, нам это не нужно.
Но его уже никто не слушает. Все сгрудились вокруг Насти: она складывает на пол енотовые шубы, палантины, шали, плюшевые ротонды. Уварыч подходит к Насте, чтобы помочь ей, и сразу же лицо его расплывается в улыбку, он нагибается и берет нечто, обшитое бобровым мехом:
— Это как называется?
— Муфта, — торопливо подсказывает тетушка.
— Муфта... гм... Чудеса! Муфта! — Уварыч повертывает муфту и так и этак, надевает ее на руку, вертит и не может удержаться от смеха.
— И ничего нет смешного, — говорит присмиревшая попадья, — муфта как муфта...
Уварыч, продолжая хохотать:
— Вот я и говорю: муфта...
Потом, подбросив муфту вверх и загасив последнюю улыбку:
— И чтой-то она такая тяжелая?.. — говорит он.
Происходит быстрая игра его пальцев и глаз: пальцы трогают, глаза прикидывают, мгновениями устремляясь в глаза попадьи. И вдруг, что-то нащупав:
— Ага-а! — протяжно говорит он и начинает распарывать швы. Он выковыривает из муфты одну за другой золотые монеты. Он занимается этой работой долго, старательно. Он вытаскивает около сотни червонцев.
— Вот, батюшка, радуйся. Хоша, обратно, я и не Христос... Взгляд священника впивается в грудку червонцев, звенящий голос его протягивается к золоту:
— Да-а, сын мой, и э-этому ра-адуюсь я-а...
Золотой звон угасает в моем чемодане.
Попадья взбешена. Попадья большими мужичьими шагами ходит по комнате. Попадья кричит тетушке:
— А ты, сестричка, своего-то не отдавай! Ты не нашей семьи... Батюшка:
— Все в божьей власти.
— И ни в какой не в боговой, а в советской! — кричит попадья и нападает на девочек: — Эй, вы! Тетери! Проморгали добро-то! Всех выгоню из дому! Убирайтесь! Шляйтесь теперь! В десять глаз я за вами смотрела, а теперь — вон на все четыре стороны! Сами ищите себе женихов-то!
— Мамочка, а вы не кричите. Нам ничего не нужно, мамочка, ну, ничегошеньки...
— Это как так ничего? Кому ты нужна? Молчать, тетеря! Вторая девочка:
— И пускай. И ничего нам не нужно. И пудру не нужно. Возьмите обратно пудру.
— Возьмите! Возьмите!
— Правда, девочки, пускай берут!
— Пускай белут...
Старшая девочка:
— Боже ж! Как мне надоела эта жизнь! Когда это кончится! Мамочка, я вам прямо говорю: мне ничего не нужно. Я хочу жить так, как вон они живут. Правда, ведь вам ничего не нужно?
Уварыч:
— Ничего... Или... Нет, нам нужно оч-чень много. Обратно, можно сказать, весь земной шар... Вот сколько нам нужно.
Настя, старшей девочке:
— Тебе до нас далеко. Ты не наша.
Старшая:
— Все равно. Ничего, ничего мне не надо!
— У-у, тетеря! — вопит попадья. — Нет уж, раз они отдали пудру, теперь уж я им не отдам обратно! — и быстро, по-женски прижав несколько коробок к грудям, бежит с ними вон. Одна коробка падает, пудра взрывается, комната застилается душистым розоватым облаком.
Перед тем как уйти, у самого порога мы натыкаемся на старуху.
— А вы, родимые, из управы, что ли, будете?
— Из какой управы?
— А вот прошенье-то мое лежит там, — четыре уж года лежит оно... Жду, жду...
— Какое прошенье?
— Чай, вы знаете... Оно у вас там. В богадельню я прошусь...
Мы распахиваем дверь. Мы возвращаемся в двадцатый год.
Свежий ветер дует нам в щеки — просторно, счастливо.
Мы идем по улице, и Настя говорит нам:
— Эх, вы! Мущины! Вы бы и золото-то отдали им. Вот они повертели бы юбками-то перед вами!
Уварыч:
— Да, Настенька! Да мы тебе достанем пудры-то! Да мы у начштаба для тебя уж выпросим коробочку. Пудрись, Настенька! Ух, какая ты будешь красивая!
Настя:
— Мне наплевать на пудру. Может, я бы ее по ветру пустила, а уж не отдала бы им. Привыкли: пудриться, да краситься, да глазки строить...
III
Мореный дуб. Черный, с серовато-серебристым отливом мореный дуб. Резной письменный стол, как саркофаг. Бездонные провалы высокоспинных кресел. Траур настенных рам. Черные плиты камина. Сквозь китайский экран пламенеют куски антрацита.
Жилища этого не оживит и ясность октябрьского дня. Вот даже солнце на минуту проникло сюда, но сразу же лучи его обломаны темнотами дуба и кресельных кож.
Нам известно, что жена генерала Соболева уехала с детьми за границу вместе с генералом Шкуро.
Нас встречает мать генерала — высокая худая старуха в чепце и в кашемировом платье. Вместе с нею выходит мраморно-белая борзая собака, такая же длинная и худая, как хозяйка. Они встают перед нами живою гравюрой.
— А где же хозяин? — спрашивает Уварыч, и я вижу, что Уварыч не в духе: то ли он проголодался, то ли на него подействовала перемена обстановки, — скулы его стали угловатей, губы утончены, взгляд холоднее и тверже. Недавно он хохотал, его рассмешили голубые поповны, лицо его казалось широким и неомраченно-ясным. А сейчас? Я знаю: это неспроста, он бывает таким редко, когда он чует недоброе или когда говорит с ненавистным ему человеком.
Настя хочет погладить собаку.
— Аж ребра наружу прут, — говорит она, — ну, и заморили! И не жалко вам пса?
Меня удивляет то, что Настя жальлива к собаке.
Старуха молчит. Вскоре появляется и хозяин — с ершиком на голове, в косоворотке и в штатских брюках.
Узнав о цели нашего прихода, хозяин с деликатной веселостью ведет нас по комнатам. Квартира довольно пуста и бедна: три-четыре ковра, меховые пальто, золотые часы и мебель мореного дуба.
— Так у вас больше ничего и нет? — спрашиваем мы хозяина.
— Как нет? — обидчиво говорит он. — А вот посмотрите в комоде: есть шелк, есть белье... Вот видите: бронзовое бра.
— И всё?
— Нет, почему же всё: а письменный стол, а книжные полки?
Уварыч:
— А ты, гражданин, не дожидался бы нас, ты сам бы сдал все загодя: нате, возьмите, вот какой я коммунистичный...
Генерал понимает насмешку Уварыча.
— А знаете, я скажу вам откровенно: то, что вы у меня берете, это меня ничуть не огорчает — скорее радует...
— Вот как?
— Да, видите ли... Пусть старуха поплачет. Я же, вы знаете, становлюсь убежденным сторонником Советов... Ну да... Может быть, мне это и тяжело перенести, но факт моей, так сказать, деклассации я не могу не приветствовать: он не отдаляет меня от Советов, а приближает к ним... И я предвидел это — разве бы я остался здесь? Я мог бы за мое почтение убежать за границу...
Мореный дуб поскрипывает. Черный, с серовато-серебристым отливом мореный дуб. Резной письменный стол, как саркофаг. Бездонные провалы высокоспинных кресел... Мы снимаем портьеры, открываем мореные ящики столов и шкафов. Во мраке их мы находим одну пустоту да обрывки бумаг.
Уварыч:
— А, небось, семью-то к тетушке Антанте спровадил?
— Ну, знаете, — генерал ерошит свой ершик, — я скажу вам откровенно: она меня бросила. Мамочка, подтвердите.
Старуха:
— Павлик, ты дал слово не произносить при мне ее имя. Кхе-кхе... Павлик, забудь о ней... Мой мальчик...