И в этом движении было не только случайное совпадение, но и закономерность, потому что на войне самые крупные стратегические решения где-то в основе своей бывают ясны и общепонятны благодаря их простоте, рождённой железной логикой правильно понятых обстоятельств.

Под утро, но с таким расчётом, чтобы все могли ещё затемно вернуться к себе, Проценко созвал у себя командиров полков и батальонов.

Ночью через Волгу наконец перетащили по льду санный обоз с продовольствием и водкой, и в тесном блиндаже Проценко на столе были разостланы газеты и стояло несколько фляг с водкой, а взамен стаканов — аккуратно обрезанные банки из-под американских консервов. На двух блюдах лежала нарезанная толстыми кружками колбаса и подогретое консервированное мясо с картошкой. В центре стоила тарелка, на которой повар, решив блеснуть, устроил витиеватое сооружение из масла, с завитушками и розочками.

Проценко сидел на своём обычном месте, в углу. В блиндаже было жарко натоплено. Против обыкновения, на генерале была не гимнастёрка, а вытащенный из чемодана чистый китель; китель был расстегнут, и из-под него сверкала белизной рубашка. Сегодня ночью для Проценко вскипятили воду, и за час до прихода гостей он вымылся здесь же, в блиндаже, в детской оцинкованной ванночке, в которой мылся уже не первый раз, но ни за что не признался бы в этом никому. Проценко сидел распаренный и благодушный, ощущая приятную свежесть от полотна рубашки.

Обстановка тесный блиндаж, длинный стол и хозяин, сидевший в распахнутом кителе во главе стола, вызвали у вошедшего Ремизова неожиданную ассоциацию.

   — У вас, товарищ генерал, совсем как на море.

   — Почему на море?

   — Как в кают-компании.

Собрались почти всё одновременно. Ремизов с пунктуальностью старого военного явился ровно в 18.00, а остальные — кто раньше на две минуты, кто позже. Сабуров пришёл последним, с опозданием на пять минут: в ходе сообщении он споткнулся и сильно ушиб колено.

   — Простите за опоздание, товарищ генерал.

   — Ничего, нальём тебе штрафную, не будешь в другой раз опаздывать.

   — Садитесь, — пригласил Ремизов, подвигаясь на табуреты, — со мной пополам. Вот так, в тесноте, да не в обиде.

   — Прошу всех налить.

Когда все налили водку и наступила тишина, Проценко сказал:

   — Я сегодня собрал вас не на совещание, а просто чтобы встретиться, посмотреть в глаза друг другу. Может быть, не все мы доживём до светлого часа (слова «светлый час» прозвучали у него торжественно), но дивизия наша — доживёт! И мы выпьем за то, — он встал, и все поднялись вслед за ним, — что скоро наступит и на нашей улице праздник!

И в том, как он произнёс сейчас эти слова, тоже была какая то особая торжественность.

После тоста наступило молчание. Все азартно закусывали, в последние дни с едой было плохо и недоедания не замечали только потому, что слишком уставали. Потом был провозглашён второй тост, уже традиционный в каждой уважающей себя дивизии, — за то, чтобы она стала гвардейской.

Сабуров, сидевший напротив Проценко, внимательно наблюдал за генералом, которого знал давно и хорошо. Сейчас он несколько раз замечал, что Проценко начинает фразу так, словно хочет сказать что-то важное, известное только ему одному, но посередине останавливается и переводит разговор на другое, с трудом сдерживая себя.

Когда пришла пора расходиться, Проценко ещё раз обвёл взглядом сидевших за столом.

«Вот сидит Ремизов, — думал он, — до него полком командовал Попов, — его нет, до Попова — Бабченко, — его тоже нет. Вот сидит Анненский, он, может быть, и слабоват немножко для командира полка, пока ещё слабоват, но зато он прошёл всю школу осады, и полк его прошёл, и всё-таки он может командовать. Вот сидит Сабуров, сидит и не знает о себе того, что если, не дай бог, убьют или ранят Ремизова, или Анненского, или командира восемьдесят девятого полка Огурцова, то он, Проценко, если сам к тому времени будет жив, назначит Сабурова командиром полка. И все эти люди кругом не знают, какая судьба им выпадет на войне, чем они будут ещё командовать, где будут сражаться и под стенами каких городов найдут свою смерть, если найдут её».

И Проценко, который уже давно, каждодневно и беспрерывно, был по уши занят делами, хлопотами, сводками и донесениями — всей повседневностью войны, увидев сейчас вместе всех этих, собравшихся за столом, усталых людей, своих командиров, вдруг впервые, словно взглянув на них со стороны, почувствовал что-то волнующее, что заставляет холодеть спину, от чего подкатывает ком к горлу, о чём будут потом писать в истории и чему будут завидовать не испытавшие этого потомки.

Ему захотелось сказать на прощание какие-то особенные, высокие слова, но, как это часто бывает, он не нашёл их, так же, как не находил их в другие, самые решительные и, быть может, самые красивые минуты своей жизни. Он просто поднялся и сказал:

   — Ну, что же, друзья, пора, утром — бой.

Все поднялись. Он пожал каждому руку, и один за другим все вышли. Он задержал только Сабурова.

   — Присядь на минуту, Алексей Иванович. Сейчас пойдёшь.

Проценко решил проверить, как поняли присутствующие то, что он хотел им сказать, и, оставшись вдвоём, спросил Сабурова:

   — Ты меня понял, Алексей Иванович? Понял меня?

   — Понял, товарищ генерал. Очень хочется дожить до этого часа.

   — Вот именно, вот именно, — сказал Проценко, — очень хочется дожить. Я с завтрашнего дня стану чаще голову пригибать, когда по окопам ходить буду, — до того хочется дожить. И тебе советую.

Они помолчали с минуту.

   — Курить хочешь? — Проценко протянул Сабурову папиросу.

   — Спасибо.

Они закурили.

   — Мне Ремизов доложил насчёт твоей беды. Я к начальнику тыла человека отправил сегодня, дал приказание ему, чтобы он попутно узнал, в какой госпиталь попала. Чтобы ты след не потерял.

   — Спасибо, товарищ генерал, — сказал Сабуров почти равнодушно. Он мучился не оттого, найдёт или не найдёт Аню; он знал, что, если она будет жива, он обязательно найдёт её, — но жива ли она? И рядом с этим самым страшным вопросом то, о чём говорил Проценко, — найдёт он или не найдёт её, сейчас почти не волновало Сабурова. — Большое спасибо, товарищ генерал, — повторил он. — Разрешите идти?

XXV

Хоть говорят, что страдание удлиняет время, но первые три дня, которые прожил Сабуров после случившегося с Аней несчастья, промелькнули так же быстро, как и все сталинградские дни. Когда он впоследствии пробовал вспомнить своё душевное состояние в те дни, ему казалось, что кругом была только одна война. Боль потери была такой постоянной, неуходящей, что именно от её беспрерывности он забывал, что она есть.

Сабуров возвратился от Проценко к себе в батальон с чувством необходимости сделать в эти дни что-то такое, о чём потом будешь помнить всю жизнь. То, что они делали сейчас, и то, что им предстояло делать дальше, было уже не только героизмом. У людей, защищавших Сталинград, образовалась некая постоянная сила сопротивления, сложившаяся как следствие самых разных причин — и того, что чем дальше, тем невозможнее было куда бы то ни было отступать, и того, что отступить — значило тут же бесцельно погибнуть при этом отступлении, и того, что близость врага и почти равная для всех опасность создали если не привычку к ней, то чувство неизбежности её, и того, что все они, стеснённые на маленьком клочке земли, знали здесь друг друга со всеми достоинствами и недостатками гораздо ближе, чем где бы то ни было в другом месте.

Все эти, вместе взятые, обстоятельства постепенно создали ту упрямую силу, имя которой было «сталинградцы», причём весь героический смысл этого слова другие поняли раньше, чем они сами.

Человек в душе никогда не может поверить в бесконечность чего бы то ни было: в его сознании всё должно иметь когда-нибудь свой конец. Сабуров так же, как и все находившиеся тогда в Сталинграде, не зная реально и даже не предполагая, когда всё это могло кончиться, в то же время не представлял себе, чтобы это было бесконечно. И эта ночь, когда он у Проценко скорее почувствовал, чем понял, что речь идёт уже не о месяцах, а о неделях, а может быть, даже днях, придала ему новые силы.