Сабуров посмотрел на часы: было шесть утра. Он торопливо натянул сапоги и, не надевая гимнастёрки, в одной рубашке выскочил наружу.

Время от шести до семи утра в Сталинграде было обычно временем наибольшей тишины. Иногда за целый час ни с той, ни с другой стороны не бывало ни одного артиллерийского залпа, разве только где-нибудь гремел отдельный винтовочный выстрел или глухо плюхалась вдалеке случайная мина.

Когда Сабуров выбежал из блиндажа, шёл крупный снег, в нескольких шагах всё заволакивалось пеленой, он подумал о том, что нужно усилить охранение. После звонка Проценко он ожидал чего-нибудь особенного. Между тем ничего не было слышно. Было холодно, снег падал за расстёгнутый ворот рубашки. Он простоял так минуту или две, прежде чем уловил далёкий непрерывный гул. Гул слышался справа, с севера. Стреляли далеко, за тридцать-сорок километров отсюда. Но, судя по тому, что звук этот всё-таки доносился и, несмотря на отдалённость, сотрясал землю, чувствовалось, что там, где он рождается, сейчас происходит нечто чудовищное, небывалое по силе, что там такой артиллерийский ад, какого ещё никто не видел и не слышал. Сабуров уже не замечал холода и, смахивая с лица хлопья снега, продолжал прислушиваться.

«Неужели это то самое?» — подумал он и повернулся к стоявшему рядом автоматчику:

   — Слышишь что-нибудь?

   — А как же, товарищ капитан. Слышу. Наша бьёт.

   — А почему думаешь, что наша?

   — По голосу слыхать.

   — А давно уже это?

   — Да уж с час слыхать, — сказал автоматчик. — И всё не утихает.

Сабуров быстро вернулся в блиндаж и растолкал сначала Масленникова, а потом недавно вернувшегося из роты, спавшего в сапогах и шинели Ванина.

   — Вставайте, вставайте, — говорил Сабуров таким же взволнованным голосом, каким пять минут назад с ним разговаривал Проценко.

   — Что? Что случилось? — спрашивал Масленников, надевая сапоги.

   — Случилось? Очень многое случилось. Идите наверх, послушайте.

   — Что послушать?

   — Вот послушайте, потом поговорим.

Когда они вышли, Сабуров приказал телефонисту соединить его с Проценко.

   — Слушаю, — донёсся до него голос Проценко.

   — Топорищ генерал, докладываю: слышал!

   — А... Все слышали. И всех разбудил. Началось, милый, началось. Ещё увижу я свою ридну Украину, ещё постою на Владимирской горке у Киеве. Розумиешь?

   — Розумию!

   — Уже четвёртую ночь под утро не сплю, — сказал Проценко. — Всё выхожу, слушаю: не начинается ли? У нас любят перед рассветом начинать. Выхожу сегодня, а она узко концерт начала... Хорошо слышно, Сабуров?

   — Хорошо, товарищ генерал.

   — Официального сообщения из штаба армии ещё не имею, — предупредил Проценко. — Погоди людей оповещать. А хотя чего их оповещать? Сами услышат, догадаются.

Проценко положил трубку, Сабуров тоже. Он не знал точно, как и где всё это происходит, но с несомненностью почувствовал, что началось. И хотя началось всего час назад, но сейчас уже дальше нельзя было представить себе жизнь без итого далёкого величественного гула артиллерийского наступления. Он уже существовал в сознании, независимо от того, был ли слышен в эту секунду или нет.

«Неужели началось?» — ещё раз почти испуганно спросил себя Сабуров и сам себе решительно ответил: «Да, да, конечно, да».

И хотя он сидел, как в мышеловке, в блиндаже почти над самой Волгой и немцам оставалось здесь дойти до Волги восемьсот, а до его блиндажа шестьдесят метров, но всё равно он второй раз в жизни испытал, так же как когда-то в декабре, под Москвой, ни с чем не сравнимое счастье наступления.

   — Ну, как? Слышали? — торжествующе спросил он вошедших, Ванина и Масленникова.

Они сидели неподвижно, изредка перекидываясь отрывочными фразами, оглушённые невероятной радостью.

   — А не может сорваться, как в сентябре? засомневался Ванин.

   — Довольно, хватит! — прервал Сабуров. — Теперь, когда мы ради этого столько тут высидели, не может, не смеет сорваться.

   — Ох, как бы я хотел сейчас быть там, — сказал Масленников. — Как бы я хотел быть там! повторил он взволнованно.

   — Где там? — спросил Сабуров.

   — Ну, там, где наступают.

   — Можно подумать, что ты, Миша, сидишь сейчас где-нибудь в Ташкенте.

   — Нет, я хочу быть именно там, где наступают.

   — А мы здесь будем тоже наступать, — сказал Сабуров.

   — Ну, это ещё когда...

   — Сегодня.

   — Сегодня? — переспросил Масленников.

Он ждал, что Сабуров будет продолжать, но Сабуров молчал. У него появился план, о котором не хотелось говорить раньше времени.

   — Может, выпьем за наступление, а? — подождав, предложил Масленников.

   — Петя! — крикнул Сабуров, но Петя не отзывался. — Петя! — крикнул он опять.

Петя стоял наверху, так же как за пять минут до этого стояли они, и слушал. Он слышал, как зовёт его Сабуров, но впервые позволил себе пропустить это мимо ушей — так ему хотелось как следует расслышать звуки канонады. Сабурову пришлось самому выскочить в ход сообщения.

   — Петя! — крикнул он ещё раз.

Петя, словно только услышав, побежал к Сабурову.

   — Что, слушал?

   — Слушал, — улыбнулся Петя.

   — Пойди, выдай нам по этому случаю паек!

Петя, с полминуты побрякав кружками и флягами, внёс в блиндаж тарелку с тремя кружками и с открытой банкой консервов, из которой веером торчали вилки.

   — Налей и себе, — сказал Сабуров, изменяя своему обыкновению.

Петя приподнял плащ-палатку, вышел и тут же вернулся со своей кружкой, судя по быстроте возвращения, налитой заранее.

Чокнувшись, они молча выпили, потому что всё было ясно и больше говорить было не о чем: пили за наступление.

Через полчаса позвонил Проценко и уже более спокойным голосом, но всё ещё взволнованно сообщил, что из штаба фронта получено официальное подтверждение, что наши войска в пять часов утра после мощной артиллерийской подготовки перешли в наступление северней Сталинграда.

   — Отрезать их будут, отрезать! — радостно закричал Масленников, когда Сабуров, положив трубку, рассказал им содержание разговора с Проценко.

   — Идите, — распорядился Сабуров, — ты, Ванин, в первую роту, а ты в третью. Расскажите людям.

   — А ты здесь остаёшься? — спросил Ванин.

   — Да. Я хочу с Ремизовым поговорить.

Сабуров очинил карандаш и, достав из папки штабных документов листок со схемой расположения участка батальона и впереди лежащих домов, задумался. Потом он сделал на схеме одну за другой несколько быстрых пометок. Да, они тоже сегодня должны наступать. Это было для него ясно. Он, конечно, представлял себе, что главные события разыгрываются теперь далеко от них на севере и, может быть, на юге, а их удел — пока что сидеть здесь. Но, тем не менее сегодня, когда началось то великое, чего они все с таким трепетом ждали, у него появилась торопливая жажда деятельности. То, что накопилось в душе и у него и у других, должно было найти свой выход. Он позвонил Ремизову.

   — Товарищ полковник?

   — Да.

   — Разрешите прибыть к вам. У меня есть план одной небольшой операции.

   — Операции? — сказал Ремизов, и даже по телефону было заметно, как он улыбнулся. — Лавры наступающих армий не дают покоя?

   — Не дают.

   — Ну, что ж. Это хорошо. Только не ходите ко мне, я сам приду.

Ремизов пришёл через полчаса, разделся и, сев рядом с Сабуровым, стал пить принесённый ему Петей горячий чай.

   — И некоторой степени подобное чувство я испытал после долгого стояния в Галиции в дни летнего наступления тысяча девятьсот шестнадцатого года. Прекрасное было чувство, особенно в первые дни. Но сейчас больше.

   — Что больше? — спросил Сабуров.

   — Всё больше: и чувство и наступление, очевидно.

   — А вы думаете, это очень большое наступление?

   — Убеждён. Ну, что у вас за план? — Ремизов отставил в сторону кружку.

   — План простой — захватить вот этот, следующий за конюковским, бывший мой дом.