— Вольно, Конюков, — сказал Сабуров. — Садись. — И сам сел к огню.

Конюков тоже сел, наискось от него, но, даже сидя на низкой автомобильной подушке, ухитрялся сохранять подтянутый вид.

   — Значит, теперь один в осаде сидишь? — спросил Сабуров.

   — Так точно. За командира роты остался, как убило его.

   — Сколько сейчас у тебя людей?

   — Пятнадцать человек, считая меня.

   — А было, когда принял команду?

   — Семнадцать было. Двое за вчера и сегодня убыли по причине смерти. Убиты, значит, — пояснил он своё, даже ему самому показавшееся витиеватым официальное выражение.

   — Как же ты войско своё расставил?

   — Разрешите доложить. Значит, так. Днём у амбразур с пулемётами четверо лежат всё время. Двое в окопах по сторонам сидят, чтобы не обошли, чтобы с флангов наблюдать. Закопаны хорошо, и прямо из подвала туда ход идёт, чтобы головы не снесло, когда ползти будут. Вон дыра идёт, видите? Двое на первом этаже всё время дежурят: глядят вперёд, чтобы не подошли. Закрыты, конечно, меньше, но защита устроена. Мы туда из танка башню сволокли, кирпичами обложили. Вчера убило Максимюка. Не знали?

   — Кажется, знал.

   — Такой рыжий, у меня в отделении был. Ну, вчера в него попало. А так — бог милует. Всё предназначено по порядку, товарищ капитан. Сами сможете убедиться.

   — Посмотрю, — сказал Сабуров.

   — А пока не хотите ли картошечки отведать? Как раз жарим её. Мороженая, но она ещё слаще.

   — Откуда же у тебя картошка?

   — Ночью вчера пробрались до того подполья, где женщина была с детьми, которых убило. Помните?

   — Помню.

   — Пробрались. Сам лично я пробирался. Там от взрыва разбросало. Полмешка набрал. Вы мороженую не кушаете?

   — Нет, почему же? Ем, — сказал Сабуров.

   — Сейчас мы всё сделаем. Антонов, поверни ещё раз картошку. Погоди, я сам.

Конюков встал и, вытащив из-за пояса широкий трофейный нож, стал поворачивать на сковороде картошку.

   — У нас тут хозяйство, товарищ капитан. Я люблю, чтобы всему своё место было. Отведайте картошки, — предложил он, стаскивая с времянки сковородку и ставя её на пол. — Вот, пожалуйста, ножичек.

Сабуров взял нож и, обжигаясь, съел несколько кружков картошки.

Конюков, у которого на боку болталась немецкая, обшитая войлоком, фляга, хотел спросить у капитана, выпьет ли он, но дисциплина взяла верх: начальство само знает, когда пить, когда не пить.

   — А ты чего не ешь? — спросил Сабуров.

   — Отведайте ещё, потом и мы покушаем.

Сабуров отказался и подвинул сковородку Конюкову.

Тот наскоро подцепил ножом немножко картошки и, ещё не дожевав, позвал дежурного:

   — Буди бойцов. Ужин готовый.

Сабуров поднялся.

   — Пока будут ужинать, сходим наверх.

   — Есть, товарищ капитан. Вот сюда, пожалуйста.

Они вылезли наверх по обломку пожарной лестницы.

Раньше она служила для того, чтобы взбираться на шестой или седьмой этаж, под небо, а теперь они поднялись всего на семь или восемь ступенек и оказались уже под небом, хотя на самом деле это был всего лишь первый этаж, едва поднимавшийся над уровнем земли.

Ночь была тёмная и морозная.

   — Пригнитесь, товарищ капитан, к парапету. Тут нет-нет да и стеганёт.

Пригнувшись, они прошли шагов десять и за углом стены нашли первого из часовых. Он лежал между обломками, на которые наискось были положены два рельса, а сверх них несколько мешков с цементом.

   — Сидоров, — шёпотом позвал Конюков.

   — Я.

   — Что наблюдаешь?

   — Ничего не наблюдаю.

   — Замёрз?

   — Пробирает.

   — Терпи, скоро смена выйдет. Картошку жарить будешь. Ты сегодня за повара.

   — Только бы до печки добраться. А там я что хочешь испеку. Холодно!

   — Ну, наблюдай, — распорядился Конюков. — Приказаний не будет, товарищ капитан?

   — Не будет, — сказал Сабуров.

Они переползли ко второму наблюдателю, устроившемуся в поставленной между обломками стены пустой башне танка. Верхний люк башни сейчас был открыт, и наблюдатель стоял в ней так, что была видна одна его голова.

   — Дюже ледяная башня, — сказал Конюков. — Мы уже в ней матрац положили, чтоб была возможность сидеть. А уж что зимой будет, в январе или феврале, — страсть, если холода ударят. Как уж тут сидеть? Прямо хоть водки двойной паек выдавай тому, который дежурный тут. — Конюков говорил об этой танковой башне так» словно она величина постоянная и ему со своими дежурными придётся сидеть именно в этой башне ещё и в январе и в феврале. — А весна придёт, солнышко пригреет, тогда, конечно, легче станет, — продолжал Конюков свою мысль. — Чего наблюдаешь, Гавриленко?

   — Шуршало малость, — шёпотом отозвался Гавриленко. — А сейчас тихо.

   — Ну, смотри. Приказаний у вас не будет, товарищ капитан? — опять, как в прошлый раз, спросил Конюков у Сабурова, и тот, как и в прошлый раз, ответил:

   — Нет, не будет.

Потом они осмотрели оба внешних поста по сторонам дома и вернулись в подвал.

Конюков сделал такое движение, словно искал кого-то глазами, но один из красноармейцев уже выскочил вперёд и отрапортовал:

   — Товарищ капитан, взвод принимает пищу.

   — Кушайте, — сказал Сабуров. — Принимайте пищу. Значит, сейчас пойдут сменять? — обратился Сабуров к Конюкову.

   — Так точно.

Они отошли к освободившимся теперь тюфякам, присели на них и стали говорить на разные интересовавшие Сабурова темы — о том, сколько у Конюкова патронов и где они хранятся, в разных местах или все вместе, на сколько хватит продовольствия в случае, если бы двое или трое суток не удавалось ничего подносить по ночам, — как вдруг сверху раздались один за другим три выстрела.

   — По местам! — закричал Конюков, вскакивая. — Сидоров предупреждение делает, — обратился он к Сабурову. — Как, товарищ капитан, наверх со мной пойдёте или здесь будете?

   — Наверх пойду.

Выбравшись наверх, они прилегли вместе с выскочившими красноармейцами на бруствер, сложенный из кирпича и мешков с цементом.

Ночная атака продолжалась около часа. Немцы небольшими группами, с разных сторон пытаясь подобраться к дому, осыпали обломки стен автоматными очередями. Но в конце концов, потеряв несколько человек, отступили, и всё опять затихло.

Сабуров спустился в подвал и отдал Конюкову несколько распоряжений на будущее. Уже начинало светать. Решив всё-таки добраться до батальона, Сабуров вышел вместе с Петей, но едва кончилась стена и они поползли по открытому месту, как перед ними стали ложиться сплошные пулемётные очереди, и им ничего не оставалось, как отойти обратно за стену.

   — Придётся уж вам день у меня пожить, товарищ капитан, — сказал вышедший проводить их Конюков. — Раз засекли, теперь будут сыпать до самой ночи. Значит, вам такая судьба сегодня вышла.

Сабуров не упорствовал. Он и сам понимал, что Конюков прав.

За день он подробно осмотрел позиции Конюкова и распорядился, чтобы перетащили в более удобное место один из пулемётов. Остальное было в порядке. Несколько раз он поднимался наверх, на первый этаж, и наблюдал за немцами. В этот день они вели себя сравнительно тихо, по крайней мере здесь, против конюковского дома, и только в конце дня, в четвёртом часу, сразу начало бить несколько тяжёлых миномётов и по дому и через него — туда, где были расположены остальные роты.

Когда после этого немцы тремя группами перешли в атаку на командный пункт и правофланговую первую роту, то сразу выяснились выгоды местоположения конюковского дома: немецкие солдаты в горячке, не прячась в ходы сообщения, выскакивали на закрытое со стороны батальона, но открытое отсюда место, и тогда Конюков, сам лежавший за пулемётом, с остервенением строчил по ним, и проскочившие между развалинами немцы падали на снег.

Забыв о субординации, Конюков несколько раз поворачивал разгорячённое лицо к Сабурову и хвастливо подмигивал.

Ровно в четыре часа (Сабуров хорошо запомнил время, потому что как раз посмотрел на часы) немцы, судя по звукам боя, прорвались к штабу батальона. После минутной угрожающей паузы там сразу раздалось пять или шесть гранатных разрывов, потом ещё два и ещё пять или шесть. Сабурова охватило щемящее чувство тревоги, смешанное с неопределённым предчувствием горя. И первый раз за всё время в Сталинграде он подумал, что у него не в порядке нервы. Отстранив Конюкова, он сам лёг за пулемёт.