Сталин говорил о ходе войны, о причинах наших неудач, о числе немецких дивизий, брошенных на нас, но Сабуров всё ещё не вдумывался в смысл слов, а слушал интонации голоса. Ему хотелось знать, что сейчас на душе у Сталина, какое у него настроение, какой он сейчас вообще, как выглядит. Он искал в голосе интонации, знакомые ему по той речи, которую он слушал в июле сорок первого. Но интонации были другие. Сталин говорил отчётливее, чем тогда, и более низким, спокойным голосом.

Перед концом речи, когда Сабуров уже душевно успокоился, когда он почувствовал, что и то, как Сталин говорит, и голос, которым он говорит, — всё это даже не совсем понятно почему, но вселяет в него, Сабурова, спокойствие, он особенно отчётливо услышал одну из последних фраз:

«Наша вторая задача в том именно и состоит, чтобы уничтожить гитлеровскую армию и её руководителей», — медленно, не выделяя слов, сказал Сталин и сделал паузу, прерванную аплодисментами.

Ванин и Сабуров долго молча сидели у приёмника.

То, что Сабуров только что услышал, казалось ему необычайно важным. Он мысленно представил себе, что этот голос звучит здесь не сейчас, когда всё затихло, а час назад, когда он был рядом с Масленниковым среди ещё не прекратившегося адского грохота боя. И когда он подумал об этом, спокойный голос, услышанный им в репродукторе, показался ему удивительным. Тот, кто говорил, хорошо знал обо всём, что происходит здесь, и всё-таки его голос оставался совершенно спокойным.

   — И в самом деле, ведь победим же мы их в конце концов! — неожиданно для себя вслух сказал Сабуров. — Ведь будет же это? А, Ванин?

   — Будет, — сказал Ванин.

   — Когда я из медсанбата уезжал, мне один врач сказал, что на Эльтон и вообще по всей ветке массу войск гонят, и пушек, и танков, и всего. Я тогда не поверил ему, а сейчас думаю: может, и правда?

   — Возможно, что и правда.

   — А нам не дают ни одного человека, — пожаловался Сабуров.

   — Проценко дал, пока тебя не было, тридцать человек.

   — Но это из своих же тылов, тришкин кафтан. А кроме этого?

   — А кроме этого — ничего.

Ванин покрутил регулятор. Откуда-то что-то кричали на иностранных языках, потом заиграла какая-то незнакомая музыка. Сабурова вдруг охватила грусть.

   — Играют. Странно, что есть ещё что-то на свете. Города какие-то, страны, музыка.

   — Что же странного?

   — Нет, всё-таки странно. Хотя, конечно, ничего странного нет. А всё-таки странно...

В блиндаж влез Масленников, грязный, мокрый, замерзший. Он почернел и похудел за этот день. Щёки у него ввалились, но глаза блестели, и было в них что-то неистребимо юношеское, чего всё ещё никак не могла погасить война, не сияв пилотки, он попросил закурить, два раза затянулся, сел, откинулся к стене и мгновенно заснул.

   — Устал, — Сабуров снял с него пилотку, приподнял его ноги с пола и положил на койку. Масленников не просыпался. Сабуров погладил рукой по волосам.

   — Спит. Думаю его к Герою представить. Как ты считаешь, Ванин?

   — Не знаю, — пожал плечами Ванин. — Хлопец он хороший, но на Героя...

   — На Героя, на Героя, — сказал Сабуров. — Непременно на Героя. Что, Герой только тот, кто самолёты сбивает? Ничего подобного. Он как раз и есть Герой. Обязательно представлю, и ты подпишешь. Подпишешь?

   — Раз ты уверен, подпишу.

   — Подпишем, — сказал Сабуров, — и чем скорее, тем лучше. При жизни всё это надо. После смерти тоже хорошо, но так, главным образом для окружающих. А самому тогда уже всё равно.

Затрещал телефон.

   — Сабуров слушает. Что делаю? Спать собираюсь. Слушаюсь, иду... Попов говорит, что Проценко меня к себе вызывает. К чему бы это?

Он вздохнул, надел ватник, тряхнул руку Ванину и вышел.

XVIII

Над передним краем немцев совсем близко полукольцом висели сигнальные белые ракеты. Сабуров шёл рядом с автоматчиком, спотыкаясь и чувствуя, что засыпает на ходу.

   — Погоди, — сказал он на середине пути. — Дай сяду.

Он присел на обломки и с горечью подумал, что начинает уставать не той усталостью, которая приходит каждый день к вечеру, а длинной, непроходящей, которой больны уже многие люди, провоевавшие полтора года. Они посидели несколько минут и пошли дальше.

Проценко они нашли не сразу. Их не предупредили, а он, оказывается, за эти четыре дня, что у него не был Сабуров, переместился. Теперь его командный пункт был, как и у Сабурова, в подземной трубе, но только в огромной, одной из городских магистральных труб, спускавшихся к Волге.

   — Ну, как тебе нравится моё новое помещение, Алексей Иванович? — спросил Проценко у Сабурова. — Хорошо, правда?

   — Неплохо, товарищ генерал. И, главное, пять мет ров над головой.

   — Как бомба ударит, только посуда в доме сыплется, а больше ничего. Садись, как раз к чаю!

   — Сабуров, обжигаясь, выпил кружку горячего чая. Он с трудом удерживался от того, чтобы не клевать носом при генерале.

   — Ты всё на прежнем месте? — спросил Проценко.

   — Да.

   — Значит, ещё не разбомбили?

   — Выходит, так, товарищ генерал.

Сабуров заметил, что во время всей этой болтовни Проценко внимательно присматривается к нему, так, словно видит впервые.

   — Как себя чувствуешь?

   — Хорошо.

   — Я не про батальон, а про тебя лично. Как ты себя чувствуешь? Поправился?

   — Поправился.

Проценко помолчал и снова внимательно посмотрел на Сабурова.

   — Хочу дать тебе одно задание, — сказал он вдруг строго, как бы удостоверившись, что он вправе дать это задание и Сабуров его осилит. — Ремизова отрезали.

   — Знаю, товарищ генерал.

   — Знаю, что знаешь. Но мне от этого не легче. Знаю, что его отрезали, но не знаю, как там у него: кто жив, кто убит, сколько осталось, что могут сделать, чего не могут, — ничего не знаю. Радио у него молчит, как мёртвое. Наверно, разбили. А я обязан знать, и сегодня же, понимаешь?

   — Понимаю.

   — Потом легче будет, когда Волга станет, по льду можно будет обходить. А сегодня нужно идти туда по берегу. Я проверял. В принципе пройти можно; немцы до обрыва дошли, но вниз не спустились. Мы отсюда огнём не дали это сделать, а Ремизов оттуда. В общем, пока не спускаются. Придётся тебе пройти под обрывом, низом. — Проценко сделал паузу, посмотрел на усталое лицо Сабурова и жёстко добавил: — Сегодня же ночью. Мне нужно, чтобы пошёл человек не просто так, а чтобы мог мне всё точно узнать, а если начальство выбито, взять на себя команду. Вот на этот случай приказ. — Он подвинул по столу бумагу. — В зависимости от обстановки буду ждать обратно сегодня же ночью или тебя, или, если останешься там, того, кого пришлёшь. Как — один дойдёшь или автоматчиков с собой возьмёшь?

Сабуров задумался.

   — Немцев на самом берегу нет?

   — Маловероятно.

   — Если напорюсь на немцев, два автоматчика всё равно вряд ли выручат, — пожал плечами Сабуров. — А если просто обстрел — одному незаметнее. По-моему, так.

   — Как знаешь.

Сабурову очень хотелось посидеть ещё минут пять здесь, в тепле и безопасности, но он поймал глазами движение Проценко, готовившегося встать, и поднялся первым.

Разрешите идти?

   — Иди, Алексей Иванович.

Проценко встал, пожал ему руку не крепче и не дольше обычного, словно хотел сказать этим, что всё должно быть в порядке и незачем прощаться как-то по-особенному.

Сабуров вышел за перегородку, во второе отделение блиндажа, где сидел знакомый ему адъютант Проценко — Востриков, парень недалёкий и вечно всё путавший, но ценимый генералом за беспредельную храбрость.

   — Востриков, я у тебя автомат оставлю.

   — Хорошо, будет в сохранности.

Сабуров поставил в угол автомат.

   — А ты дай мне две «лимонки» или лучше — четыре. Есть?

   — Есть.

Востриков порылся в углу и не без некоторого душевного сожаления дал Сабурову четыре маленькие гранаты «Ф-1»; они были у него уже с верёвочками, чтобы подвешивать к поясу. Сабуров, не торопясь, подвесил их по две с каждой стороны, предварительно попробовав, крепко ли сидят в них кольца.