— Тысяча шестьсот, — повторил Матвеев. — Я уж при командующем не разоблачил тебя, что ты сто человек спрятал. Крик был бы.

Он рассмеялся, довольный, что поймал хитрого Проценко. Проценко тоже рассмеялся.

   — Уже боятся объявлять сроки — отучили. Это хорошо... Сеня, — крикнул Матвеев адъютанту, — дай коньяку! Когда-то ещё ко мне Проценко приедет. Как, по Волге-то сало пошло, а?

   — Да, начинает густеть, — сказал Проценко. — Завтра, наверное, переправы совсем не будет.

   — Это мы предвидели, — сказал Матвеев. — Только бы скорей стала Волга. Одна к ней, единственная теперь от всей России просьба.

   — Может не послушать, — сказал Проценко.

   — Послушает или не послушает, а нам с тобой всё равно поблажки не будет. Придётся стоять, где стоим, с тем, что имеем.

Матвеев палил коньяку себе и Проценко и, чокнувшись с ним, залпом выпил.

Проценко не был подавлен этим разговором, наоборот, он возвращался в дивизию, пожалуй, даже в хорошем настроении. То, что ему сегодня окончательно отказали в пополнении людьми, как это ни странно, вселило в его душу неожиданное спокойствие. До этого он каждый день с возраставшей тревогой подсчитывал потери и ждал, когда придёт пополнение. Теперь на ближайшее время ждать было нечего: надо пока воевать с тем, что есть, и надеяться только на это. Ну, что ж, по крайней мере, всё ясно: именно те люди, которые уже переправились через Волгу и сидят сегодня вместе с ним на этом берегу, именно они и должны умереть, но не отдать за эти дни тех пяти кварталов, что достались на их долю. И хотя Проценко вполне отчётливо представил себе все последствия этого, вплоть до собственной гибели, но даже и об этом он подумал сейчас без содрогания. «Ну и что? Ну и убьют и меня, и многих других. Всё равно у немцев ничего не выйдет».

   — Ничего не выйдет! — повторил он вслух так громко, что шедший сзади него адъютант подскочил к нему.

   — Что прикажете, товарищ генерал?

   — Ничего не выйдет, — ещё раз повторил Проценко. — Ничего у них не выйдет, понял?

   — Так точно, — сказал адъютант.

Они сели в моторку. Она еле шла, лёд царапал борта.

   — Становится, — сказал Проценко.

   — Да, сало идёт, — ответил сидевший на руле красноармеец.

В этот предутренний час Сабуров вышел из блиндажа на воздух, подышать.

У входа в блиндаж сидел Петя. Людей в батальоне было теперь так мало, что в последние дни он выполнял обязанности и ординарца, и повара, и часового. Петя сделал движение, собираясь встать при виде капитана.

   — Сиди, — сказал Сабуров и, прислонившись к брёвнам, которыми был обшит вход в блиндаж, несколько минут стоял молча, прислушиваясь. Стреляли мало, только изредка, провизжав над головой, где-то далеко за спиной плюхалась в воду одинокая немецкая мина.

Петя поёжился.

   — Что, холодно?

   — Есть немножко.

   — Иди в блиндаж, погрейся. Я тут пока постою.

Оставшись один, Сабуров повернулся сначала налево, потом направо; его вдруг заново поразил, казалось бы, привычный ночной сталинградский пейзаж.

За те восемнадцать суток, что его не было здесь, да и за последние четыре дня Сталинград сильно изменился. Раньше всё было загромождено пусть полуразбитыми, но всё-таки домами. Сейчас тех трёх домов, которые защищал батальон Сабурова, в сущности, уже не было: были только фундаменты, на которых кое-где сохранились остатки стен и нижние части оконных проёмов. Слева и справа тянулись сплошные развалины. Кое-где торчали трубы. Остальное сейчас, ночью, сливалось в темноте в одну холмистую каменную равнину. Казалось, что дома ушли под землю и над ними насыпаны могильные холмы из кирпича.

Вернувшись в блиндаж, Сабуров, не раздеваясь, присел на койку и неожиданно заснул. Он проснулся и с удивлением обнаружил, что в блиндаж пробивает свет. Судя по времени, он проспал никак не меньше четырёх часов. Очевидно, Ванин и Масленников всё ещё считали его больным, ушли, решив не будить.

Он прислушался — почти не стреляли. Ну что же, в конце концов это естественно: должна же когда-нибудь, хоть на некоторое время, наступить тишина. Он ещё раз прислушался: да, как ни странно, тихо.

Дверь открылась, и в блиндаж вошёл Ванин.

   — Проснулся?

   — Что ж не разбудили?

   — А зачем? Когда ещё в другой раз тихо будет...

   — Что, в ротах был?

   — Да, в третью ходил.

   — Ну, как там, наверху? Никаких особых происшествий?

   — Пока никаких. Как пишут газеты, «Бои в районе Сталинграда».

   — Какие потери с вечера? — спросил Сабуров.

   — Трое раненых.

   — Много.

   — Да. На прежнюю мерку немного, а сейчас много. Но из троих только одного в тыл отправляем, а двое остаются.

   — А могут остаться?

   — Как тебе сказать? В общем, не могут, а по нынешнему положению могут... Ты-то как сам — лучше себя чувствуешь?

   — Лучше. Где Масленников?

   — Ушёл в первую роту.

Ванин горько усмехнулся.

   — Всё никак не можем привыкнуть, капитан, что батальон уже не батальон. Всё называем: «роты», «взводы». Сами уже, все вместе взятые, давно ротой стали, и привыкнуть не можем.

   — И не надо, — сказал Сабуров. — Когда привыкнем к тому, что мы не батальон, а рота, придётся два дома из трёх оставить. Батальоном их ещё можно оборонять. А ротой — нет. Стоит представить себе, что мы — рота, и уже сил не хватит.

   — И так не хватает.

   — Ты, по-моему, в пессимизм ударился.

   — Есть немного. Смотрю на этот бывший город, и душа болит. А что, нельзя? — Ванин улыбнулся.

   — Нельзя, — сказал Сабуров, глядя в его печальные, несмотря на улыбку, глаза.

   — Ну что ж, нельзя так нельзя... Мне Масленников сказал, ты вроде как жениться собрался, — добавил Ванин после паузы.

Ванин знал это ещё до приезда Сабурова, но до сих пор не обмолвился ни словом.

   — Да, — сказал Сабуров.

   — А свадьба?

   — Свадьба когда-нибудь.

   — Когда?

   — После войны.

   — Не пойдёт!

   — Почему?

   — А потому, что ты меня после войны на свадьбу не пригласишь.

   — Приглашу.

   — Нет. Это всегда на войне говорится: «Вот после войны встретимся». Не встретимся. А я на твоей свадьбе погулять хочу. Ты не знаешь, как я тут без тебя, чёрт, соскучился. И с чего бы это? Говорили с тобой пять раз в жизни, а соскучился. Так что давай не откладывай.

   — Хорошо, — сказал Сабуров. — День вместе выберем?

   — Вместе.

   — И немцев не спросим?

   — Нет, — тряхнул головой Ванин. — Что их спрашивать? Их спрашивать, до свадьбы не доживёшь.

Он сказал это лихо, с вызовом, но глаза у него всё равно по-прежнему были печальные. Он отвернулся и стал копаться в бумагах. Сабуров поудобнее уселся на койке, прислонился к стене и свернул самокрутку.

Слова Ванина заставляли снова думать об Ане. С тех нор как они расстались на берегу, он видел её всего один раз. Уже через три или четыре часа своего пребывания здесь он понял, какого напряжения достигли бои. Всё, о чём они с Аней думали, произойдёт совсем не так, и их решение быть вместе не играет никакой роли в происходящем кругом. То, что ему казалось таким простым там, в медсанбате, — попросить Проценко, чтобы Аня была сестрой именно в его батальоне, — эта простая, казалось бы, просьба до такой степени была не ко времени сейчас, здесь, что у него не поворачивался язык заговорить об этом с Проценко.

Аня появилась лишь на третьи сутки, под вечер. Хотя у них и было пятнадцать минут на то, чтобы поговорить, они не сказали друг другу ни слова о решении, которое приняли на том берегу, и он был благодарен ей за то, что она не возобновила здесь этого разговора, потому что, как все мужчины, не любил ощущения собственной беспомощности.

Аня пришла, когда он вернулся после отражения очередной немецкой атаки и сидел у себя в блиндаже вдвоём с Масленниковым. Войдя в блиндаж, она быстро подошла к Сабурову и, не дав ему встать, крепко обняла его, несколько раз поцеловала прямо в губы сухими горячими губами, потом повернулась и, подойдя к Масленникову, поздоровалась за руку. По всем её движениям, по её взгляду Сабуров сразу понял, что она не возобновит того старого разговора, но что тем не менее она его жена и тем, как она пришла, она даёт ему понять, что ничего не изменилось.