Чтобы убить время, он думал о Мэри Даямонд, о том, чем они займутся, когда она придет к нему вечером, и радовался этому. В их времяпрепровождении не было особого разнообразия, поскольку на бензоколонке не развернешься. Однако Аллану нравилось именно это однообразие, четкая упорядоченность существования, ограничен­ность выбора; жизнь его стала проще, яснее по форме и ритму, жить так стало его насущной потребностью. Он не мог бы сейчас разбираться в массе возможностей, де­лать необходимый выбор, снова приспосабливаться к сумасшедшему хаосу городской жизни. Он думал о радостях постели, которую они расстилали в помещении склада, и ему становилось теплее. Наступила осень, по ночам было холодно, но Аллан на всю ночь оставлял на складе включенной электрическую плитку, и она согревала комнату. Перерасход электроэнергии когда-нибудь обнаружат, но Аллана это нисколько не вол­новало. Как не волновало и то, что он без талонов отпускал бензин Свитнессу. Или таскал со склада автомобильные пледы в грязно-бирюзовую и синевато-лиловую клетку и затем отвозил на Насыпь в предвидении наступающей зимы. Все равно ему недолго оставалось работать на бензоколонке.

На автобусной станции, где он одиноко сидел и ждал автобуса, его смерила критическим взглядом крупногабаритная шлюха. Ее круглый зад, обтянутый цветастой тканью дешевого платья, соблазнительно покачивался, и Аллан вспомнил Мэри Даямонд.

Через огромный прозрачный пластиковый купол, высившийся над автобусной станцией, пробивался серый, грязный дневной свет. Неподалеку, возле одного из супер­маркетов, вдоль погрузочной платформы вытянулась длинная очередь; в основном сто­яли пожилые люди, изможденные, в потрепанной одежде. В субботу в это время боль­шинство магазинов закрывалось. Эти люди, возможно, ждали, когда начнут увозить контейнеры с мусором, чтобы среди отбросов попытаться найти что-нибудь такое, что можно использовать, продать или просто съесть.

Как обычно, Аллан вышел из автобуса возле трансформаторной подстанции. На последнем отрезке пути он оказался единственным пассажиром, и усталый, неопрятного вида водитель, мельком взглянув на него в зеркало заднего обзора, выпустил его из автобуса. До бензоколонки оставалось еще несколько сот метров, минут семь-восемь ходьбы, но Аллан любил пройтись, он обнаружил, что с удовольствием ходит пешком, хотя шагать по розному твердому тротуару казалось ему теперь неудобным и неесте­ственным.

Дождь прекратился, подул свежий, прохладный ветер, который лишний раз на­помнил Аллану о том, что наступила осень. А чаще всего он вспоминал о смене вре­мен года, глядя на все увеличивавшийся живот Лизы. По расчетам Дока, она должна была родить где-то в середине декабря. Сама Лиза не умела считать дни и вычислять сроки. Тем не менее день родов приближался.

Мимо Аллана проехала машина, приземистый, мягко урчащий лимузин старой модели, в хорошем состояния, сверкающий лаком. Аллан лишь мельком взглянул на машину, потому что все мысли его были поглощены предстоящим похолоданием. Ма­шина была битком набита молодыми парнями, и на миг ему показалось, что он узнал одно лицо, скрытое за большими темными очками... Но машина прибавила газу и с шумом понеслась по пустынной улице; рев мотора гулко отражался от молчаливых стен домов. Едва машина скрылась из виду, как Аллан забыл о ней. Он повернул лицо к ветру и стал вдыхать приятный запах осени... или, может быть, дыма? Этот запах щекотал нервы. После стольких недель непрерывного дождя всякое изменение погоды вселяло бодрость. А кроме того, ему показалось, что он видит небольшие просветы в тяжелых низких тучах на западе, розоватый отблеск, возникший на темном небоскло­не над Сарагоссой. Неужели прояснело?

Внезапно раздался взрыв, он прогремел глухо, тяжко и так близко, что на миг Аллана ослепило вспышкой белого пламени, а от взрывной волны у него перехватило дыхание. В каких-нибудь двух-трех кварталах к небу взвились огромные клубы чер­ного дыма и языки пламени. Тогда он все понял и побежал туда, где бушевал пожар; он бежал со всех ног, хотя знал, что уже поздно, все равно на бензоколонке ничего не удастся спасти, а приближаться к ней опасно, пока в цистернах еще остается не-загоревшееся масло и бензин. И все равно он бежал, бежал, а ноздри его обжигал запах гари, оглушительно трещало и грохотало смертоносное пламя, заглушая все остальные звуки, даже топот его собственных ног, бегущих по асфальту.

Бензозаправочная станция была вся в огне. Языки пламени с треском вырывались из покореженных взрывом бензоколонок. Взрыв разрушил переднюю стену станции, и она с шипением и треском пылала словно гигантский костер. Аллан заметил, что ступает по осколкам — обломки пластиковой крыши, разлетевшейся на тысячи кусков, лежали, плавясь, на тротуаре, прилипали к подошвам ботинок. Не было видно ни ду­ши. Правда, в самом конце улицы Аллан заметил человека, который поспешно ухо­дил в противоположном от бензоколонки направлении. С другим Аллан почти столкнул­ся у самого входа, когда пробегал мимо. Внезапно он очутился лицом к лицу со Свитнессом — тот преградил ему дорогу и, вцепившись в него, что-то порывался сказать; щеки у Свитнесса тряслись, и он все время повторял, хотя его почти не было слышно:

— Мертв. Он мертв. Ему нельзя помочь... Разорван на куски... Мертв...

Снова и снова Свитнесс бессвязно бормотал одно и то же, а глаза у него бегали из стороны в сторону, словно он потерял рассудок.

Аллан вырвался, оттолкнул Свитнесса и побежал туда, где в яме за разломанны­ми контейнерами с мусором, под рекламными щитами, на которых уже пузырилась, шипела и лопалась синтетическая краска, лежало безжизненное тело Янсона. Все ли­цо его было в кровоточащих ранах и ссадинах, а руки и грудь ужасно обожжены. Волосы и почти вся одежда на нем сгорели. Аллан подбежал к Янсону; от невыноси­мого жара и дыма слезились глаза, но он схватил старика за изувеченные руки и стал оттаскивать от горящей бензоколонки по тротуару. Тащить Янсона было нелегко, однако страх придавал Аллану силы. Оттащив безжизненное тело старика метров на пятьдесят, Аллан завернул в ворота какого-то дома, заклиная ненасытный огонь еще хоть несколько минут не трогать главную цистерну... В двух-трех окнах появились чьи-то лица, но никто не вышел на улицу. Рев пламени был слышен даже под аркой во­рот. Кроваво-красное зарево затягивали клубящиеся облака дыма. Снова начал накра­пывать дождь.

Аллан был в полной растерянности. Он оттащил Янсона, все еще не пришедшего в себя, на задний двор, уложил его так, чтобы дождь падал ему на лицо, и с лихора­дочно бьющимся сердцем, пересохшим горлом стал ждать. Ведь не умер же он? Через некоторое время с изуродованных губ Янсона сорвался хриплый стон, а несколько се­кунд спустя открылись глаза, и несчастный посмотрел на Аллана взглядом, полным дикой, сумасшедшей боли; потом чуть приоткрылся рот, и из него вырвался вой — так может выть только зверь, испытывающий невероятные страдания. Пораженный ужасом, Аллан положил руку ему на рот и слегка прижал голову к земле.

— Это я, Аллан! — закричал он в самое ухо старика.— Это я, Аллан! Что с то­бой случилось? Я пойду вызову «скорую помощь»!

Откуда-то издалека донесся звук, похожий на вой сирены.

Аллан весь дрожал. У него было лишь самое неясное представление о том, зачем он рисковал жизнью, пытаясь спасти искалеченного старика. Его мозг все время жег один вопрос: что произошло? Он во что бы то ни стало должен был получить ответ на этот вопрос. Если он ничего не узнает и убежит,  как приказывал ему все более настойчиво инстинкт самосохранения, это будет значить, что жизнью его распоряжается слепой случай, как он распоряжается жизнью животного. Несчастье с Янсоном, пожар не имели к нему прямого отношения, и ему было совершенно незачем удирать со всех ног. Он хотел поднять тревогу, позвать людей, чтобы они оказали помощь старику, но почему-то медлил и со все возрастающим ужасом озирался по сторонам: он кожей чувствовал, что должен соблюдать осторожность, что ему грозит опасность, хотя Янсон умирает у него на глазах; он непременно должен узнать, что же произошло на бензо­колонке!