— Ослабь веревку, — обратился он к соседу по сидению, шевельнув связанными за спиной руками. — Не чувствую совсем.

— Ничего, потерпишь, скоро и голову свою перестанешь чувствовать, не токмо руки, — отозвался вооруженный винтовкой назвавшийся раньше милиционером, а сопровождающие бричку всадники засмеялись.

— Вот доставлю тебя нашему командиру, — продолжал сосед, попыхивая в темноте цигаркой, — он тебе покажет кузькину мать, узнаешь тогда как не давать покоя добрым людям со своими гепеушниками.

— Дай–ка покурить…

— Это можно, — не стал возражать бандит и сунул в разбитые губы пленника влажный окурок. — Покурить перед смертью чисто мужское дело.

Степан жадно затянулся, постарался привести в порядок взбудораженные мысли. Дело его пиковое — факт. Рассчитывать на милость бандитов не приходится. Сбежать, по всей видимости, не удастся. Жаль, что не увидит перед смертью Сона. И отца тоже. Старик давно бы уже отправился домой, если бы не он, Степан: пообещал поехать на родину вместе с ним сразу же, как только покончит с бандой. Давно уже собирался съездить погостить. Вот и поехал… в «гости» к бандитам. Со связанными руками и разбитой головой.

Уже в небе светило солнце, когда его привезли на затерянный в степи хутор и, бесцеремонно стащив с брички, так же бесцеремонно втолкнули в глинобитный тесный хлев с узким незастекленным окошком в задней стенке и охапкой грязной соломы на земляном полу:

— Отдыхай покелева.

«Сволочи, так и не развязали рук», — вздохнул пленник, опускаясь на солому и вновь предаваясь невеселым мыслям в ожидании неминуемой расправы.

За окошком промелькнула чья–то тень — наверное, пролетела мимо птица или прошел кто–то. Но нет, это не птица, в окошке появилось вдруг круглое, покрытое веснушками женское лицо — как портрет в рамке.

— Эй!.. — прошептало оно. — Пидойды до мэнэ.

Степан поднялся с полу, подошел к окошку, уставился в серые, широко распахнутые глаза.

— Чи не признаешь, гарный мий? — спросила так же шепотом женщина.

Наталка! Дочь тавричанина Холода. «Ой, мамо, та що вы кажите?» — сразу вспомнились слова, произнесенные ею возле гарбы, в которой привез его на хутор чабан Митро летом 1918 года. То–то ему показались знакомыми и дом, и колодец с ходящей по кругу лошадью, и акация на пустыре.

— Здравствуй, Наташа, — улыбнулся Степан, почувствовав, как в глубине души шевельнулась надежда на лучший исход. — Ну как же можно не узнать тебя, добрая женщина? Разве не ты меня кормила варениками, когда я лежал раненый в старой хате?

— А я знов принесла вам вареникив, — улыбнулась и Наталка, просовывая в окошко миску. — Ижьте, пока горячие.

— Как же я их буду есть, если у меня руки связаны?

— Ой, я и не подумала… Повернитесь до мэни спиной, я вам их развяжу.

Степан повернулся. Наталка просунула в окошко руку, нащупывая веревочный узел.

— Ни, — вздохнула она, — затянуто крепко. И як это вы попались к ним? Они ж вас не помилуют — таки злющи. Особенно атаман: настоящий вурдалака.

— А где он?

— Уихав куда–то ще с вечера и досе немае. Ни, не поддается, — снова вздохнула сердобольная хуторянка, отпуская веревку. — Зараз нож принесу.

Но она не успела вынуть руку из окошка: кто–то с грубой бранью отшвырнул ее за другую руку прочь:

— Я тэбэ покажу, бисова душа, як лизты не в свое дило! Гэть видцеля!

И тотчас в окошке показалось бородатое, искаженное злобой лицо.

— Ну шо, попался, большевичок? — уставилось оно в пленника дегтярно–черными глазами. — Вот и встрелись мы знов, бодай ты сдох.

Степан невольно отпрянул от окна — такой беспощадной ненавистью горели эти глаза.

— Много ты добился своей революцией? — продолжал старик в том же злобно–насмешливом тоне. — Як булы вы уси голодранцы, так ими и остались, а у мэни як булы отары, так воны и е. И Митро твий с Христиной: повоевалы, повоевалы, да и знов до мэни на хутор. Дэ ж твоя Совецка власть?

— А ты не боишься, Вукол Емельяныч? — подавив волнение, внешне спокойно обратился Степан к заглядывающему в окошко старику, в котором сразу же узнал хозяина хутора, бывшего помещика–тавричанина Холода.

— А чего мэни бояться?

— Да вот так: со мной — в открытую.

— Ни, не боюсь, — потряс кудластой головой Холод. — Писня твоя, милок, кубыть, спета да и не слышит нас никто. Вот прииде атаман и вбье тэбэ.

— А если не убьет?

— Вбье, — уверенно повторил Холод и вдруг, схватив стоящую на подоконнике миску короткопалой, поросшей густой шерстью рукой, швырнул ее на землю. — Вареникив захотелось? Гвоздей бы раскаленных тэбэ в глотку, а не вареников! — прорычал он и пошел прочь, бурча себе под нос ругательства.

— И ты хорош, — услыхал Степан его голос теперь уже возле двери, — стоишь на посту и не бачишь, як посторонние с твоим арестантом балакают.

— А черт ли ему сделается, Вукол Вмельяныч, — ответил часовой, зевая, — да и не проходил вроде никто…

— То–то, не проходил. Вот вин сбежит, не дай бог, тогда Федюкин тэбэ самого повесит вместо него.

Слышно было, как он зашагал, удаляясь, а часовой, встревоженный состоявшимся разговором, заходил вокруг катуха.

Христина нервничала. С той самой поры, как бандиты привезли и заперли в хлеву одетого в военное незнакомца, она не находила себе места на кухне, то и дело выскакивала во двор, пытаясь выяснить, кого это подловили молодчики Федюкина, поселившиеся на хуторе неделю назад и не спешащие его покинуть. Да и чего им спешить? Живется им здесь вольготно, хозяин для них не жалеет ни хлеба, ни мяса; Митро говорит, каждый день приезжают в отару, барана режут.

— Ты не знаешь, кого это федюкинцы привезли утресь? — спросила Христина у зашедшего на кухню напиться свинопаса Мартына.

— Шут его знает, — пожал плечами Мартын. — Должно, милиционера какого сь. А ты поинтересуйся у того, что его стерегеть.

Христина поинтересовалась, но часовой посоветовал ей не совать нос не в свое дело и, угрожая винтовкой, приказал отойти от «гауптвахты».

В это время на крыльце дома показалась молодая хозяйка. У нее покрасневшие от слез глаза и заметно припухший нос.

— Чего тебе? — взглянула она не очень приветливо на подошедшую кухарку, очевидно, стыдясь своего подурневшего лица.

— Послушай, Наталья, кого это привезли давеча, — спросила Христина. — Сдается мне, что я уже встречала его где–то.

Наталья скорбно усмехнулась.

— «Где–то», — повторила она задрожавшим голосом, а глаза ее снова наполнились слезами. — Да цэ ж тый самый раненый советчик, шо у нас в старой хате лежал.

— Что?! — побледнела Христина, поднося к губам своим задрожавшие руки. — Степан Андреич? Наш командир сотни? Божже ж мой! Ведь они его сказнят!

— Батько каже, живого на куски резать будут, — всхлипнула Наталка и, прижав к глазам конец платка, скрылась за дверью.

Что же делать? Христина, оглушенная услышанным, вернулась на кухню, принялась хлопотать возле плиты. Но все валилось у нее из рук, и все мысли в ее голове сбивались на одну: как вызволить из беды близкого человека? Надо бежать к Митро, пусть скачет в Курскую или еще куда–нибудь за помощью. Но кого оставить у плиты за себя? Надо попросить бабку Оксану с «черной» кухни. Она, хоть и слабовата глазами, но еще бодрая старушка — справится «на два фронта», как сказал бы Митро, бывший ординарец командира кавалерийской сотни.

— Шо случилось? — встретил он жену удивленно–встревоженным взглядом, когда она, запыхавшаяся, прибежала к нему в отару.

— Ой, Митя, беда! — всплеснула руками Христина и рассказала ему о случившемся.

— Невжли и в самом деле вин? — выпучил глаза чабан, сжимая ручищей крючкастую ярлыгу.

— Он, Митя, он! — Наталья говорит, казнить его будут лютой смертью.

— Чем же я ему помогу? — Митро ухватил себя за вислый ус, насупил брови.

— Садись в гарбу и поезжай в Курскую. Скажи, так, мол, и так, пропадает хороший человек.

— До Курской отсюда и к вечеру не доберешься. Пока буду ихать туда, бандиты его прикончат.