Степан невольно залюбовался продавцом свежей зелени. Озорная улыбка прошлась по его губам. Он подошел к грузину, приподнял над головой кепку:

— Здравствуй, господин хороший. Ты случайно не знаешь, где проживает семья Неворуева?

— Гарги маржое ^[81], — расправил плечи красавец-грузин. — Котэ все знает, такой он человек. Кафедральный собор видишь? К нему придешь, там спросишь — каждый покажет тебе дом нашего почтенного судьи.

— Да мне не судья нужен, а рабочий железнодорожных мастерских.

— Так бы и говорил сразу... Пойдешь прямо, потом направо. Выйдешь к Тереку. В Осетинской слободке и ищи своего рабочего. Неворуев его фамилия? Правильно: рабочий — честный человек, не то что судья.

— Ты же сказал вначале, что судья — почтенный человек, — возразил Степан, поражаясь в душе тому, с какой легкостью угадал этот веселый молодец местожительство нужного ему человека.

— Очень правильно сказал, — осклабился кинто. — Где ты видел почтенных людей, чтобы честный был? Может, это Ходяков или Вахтангов?

— А кто они такие?

— Один мельницу имеет, другой — табачную фабрику. Штейнгель тоже почтенный человек: рабочие у него на заводе живут хуже скотины.

— Ну, а начальник Терской области какой, по-твоему, человек? — продолжал озорничать Степан.

Кинто хитро прищурил зеленый глаз:

— Тебе к рабочему надо? Ну и иди к нему. А мне тоже надо идти, лук продать надо, укроп надо... — и молодцеватый грузин пошел прочь, предлагая встречным женщинам свой товар: — Продаем чеснок, петрушку, свежий овощи!

— Слушай, друг! — крикнул ему Степан. — А где здесь пообедать можно?

Грузин остановился, показал пальцем на подвал с огромной, ярко раскрашенной вывеской над входом.

— Деньги есть — заходи в духан к Хакиму. Денег нет — тоже заходи к нему: сапоги отдашь — во как наешься, — и веселый Котэ провел пальцем у себя по горлу.

Осетинская слободка оказалась далеко не самой роскошной частью города: убогие домики с кучами мусора посредине улиц, всевозможные сарайчики самых замысловатых форм, слепленные бог знает из чего и чем попало крытые, тесные дворики, огороженные дрекольем и ржавым железом, внутри которых расхаживали куры, собаки и голопузые ребятишки. «Наша Фортштадтская и то лучше выглядит», — отметил про себя Степан, подходя к одной из лачуг, путь к которой так долго и терпеливо объяснял ему Темболат накануне отъезда. На стук в дверь вышел сам хозяин. У него круглое, как циферблат, лицо, на котором стрелки-усы показывали пятнадцать минут десятого или без пятнадцати три часа — в зависимости от того, какой из этих стрелок отдать роль часовой, а какой — минутной.

Выслушав пароль, он энергично пожал гостю руку и ввел его в свое освещенное керосиновой лампой жилище.

— Надюш, — сказал он сидящей на лавке с веретеном в руке худенькой, с бледным лицом женщине, — выдь на минуту, посплетничай с жестянщиковой Матреной да погляди хорошенько, не приволокся кто следом.

Женщина послушно встала, положила веретено с клубком шерсти в картонку из–под ботинок и вышла на улицу.

— Хоть нас сегодня еще мало, но завтра будет больше, — с торжественной многозначительностью произнес Неворуев и покрутил стрельчатый ус. — Почему не приехал Темболат?

У Степана екнуло сердце: до чего же знакомые слова!

— Чьи это слова? — устремил он на хозяина лачуги глаза, позабыв ответить на его вопрос. — От кого вы их слышали?

— С кем поведешься, от того и наберешься, — подмигнул в ответ Неворуев. И, чтобы не вызвать нового вопроса гостя, поспешил заверить: — Завтра увидишь, для того и позвал. — Подходя к люльке, в которой запищал ребенок, признался: — Честное слово, я впервой в своей жизни встрел такого человека. Поглядит тебе в глаза, будто в самую душу заглянет, скажет слово — на сердце сразу потеплеет. Нет, не погибнет рабочее дело, пока на свете такие люди есть.

— Кто он?

— Человек без шляпы.

— Да нет, серьезно.

— А я и так на полном серьезе. «Человек без шляпы», — его так все зовут, потому что он один во всем Владикавказе с непокрытой головой ходит. Вот завтра увидишь. Мы там будем крестины моего сына праздновать. Есть хочешь?

— Нет, я в трактире поел.

— Ну, тогда чаю попьем. А пока расскажи мне о Темболате.

Степан рассказывал, а в голове у него все вертелся вопрос, где он уже слышал однажды эти бодрые слова: «Хоть нас сегодня еще мало, но завтра будет больше». Может быть, их сказал стодеревский богомаз? Или Иннокентий-ктитор?

Скрипнула дверь — это вошла жена хозяина.

— Никого там нету, — сказала она, беря в руки веретено и усаживаясь на прежнее место. — Только жестянщик под забором дрыхнет. Охо-хо... Вот еще забулдыга чертова: что ни заработает, все пропьет. Руки золотые, а глотка...

— Чужих никого не видела? — перебил ее муж.

— Какой–то босяк прошел по улице, не то чечен, не то ингуш. Через всю морду рубец. Должно, в драке кто ножом полоснул или кинжалом.

У Степана снова екнуло сердце: одноглазого бродягу он встретил в трактире возле почтовой станции. Очень похож на Микалова дружка, которого он видел в хуторе на празднике Цоппай.

— На всякий случай поедешь завтра к Лысой горе один, — нахмурил брови Неворуев, выслушав Степаново сообщение о подозрительном оборванце. — Хотя, скорей всего, это мелкий жулик. Там, в духане у персюков они всегда отираются.

* * *

Вот они — горы. Снежные, иззубренные вершины вздымаются к небу как символ Вечности, как само время, застывшее вместе с этими великанами в момент их появления из земной пучины. Да что же значит наша человеческая жизнь в сравнении с этой Вечностью? Плевок, искра, мгновение. Еще и первобытная обезьяна не спустилась с дерева, чтобы попытаться стать человеком, а они вот так же стояли, не то молодые, не то старые, не то суровые, не то нежные.

Так думал потрясенный величественным зрелищем сын равнинной Белоруссии, поднимаясь по каменистому склону Лысой горы. Вот же наворочено камней! Куда ни посмотришь, всюду камни, камни, камни. И на камнях — кусты, деревья. Как они только держатся?

Вскоре на тропе ему встретился праздно гуляющий человек.

— Простите, пожалуйста, — обратился к нему Степан, — вы не видели здесь случайно черного барашка?

— Вашего барашка на шашлык зарезали, — ответил на пароль незнакомец и объяснил, в какому месте «жарится шашлык».

Он действительно жарился над костром, разложенным между двумя камнями, и источал такой приятный запах, что у сидящих по соседству с ним людей то и дело появлялась потребность проглотить набежавшую на язык слюну.

Любителей экзотического кушанья собралось здесь порядочно. Они сгрудились на небольшой, окруженной кустами площадке и внимательно слушали горца в серой рубахе, подпоясанной широким солдатским ремнем и в конусообразной войлочной шляпе.

— Свежим ветром потянуло в ущельях наших гор, товарищи, — говорил горец на чистейшем русском языке и подкреплял, свою речь энергичными жестами рук. — Рабочий класс снова расправляет могучие плечи, поднимает голову. Он начинает выходить на широкую дорогу борьбы за свое освобождение, за лучшее будущее...

Из–под ног Степана вывернулся камень и покатился вниз. Собравшиеся на площадке разом повернули головы. Обернулся, на шум и оратор.

— Здесь не пробегал случайно черный барашек? — улыбнулся Степан, приподнимая над головой кепку и встречаясь с глазами оратора. Он даже зажмурился на мгновение, не веря своим глазам: неужели ему мерещится? Шляпа у оратора осетинская, а лицо под нею очень уж русское, страшно знакомое.

— Сергей! — крикнул Степан, бросаясь вперед с распростертыми объятиями.

— Клянусь Казбеком, на вершину которого я обязательно взберусь, этот голос принадлежит моему другу Степану. Но какими судьбами, хотел бы я знать? — молодой человек с лапухом на голове, протянув руки, пошел навстречу пришедшему.

— Теми самыми, которые называют неисповедимыми, — рассмеялся обрадованный Степан, крепко обнимая товарища по тюремной камере. Теперь уже не оставалось никакого сомнения: это был тот самый парень, который занимался с ними по «Капиталу» Маркса. Он несколько пополнел, возмужал с тех пор, но остался все тот же: энергичный, улыбающийся, понимающий с полуслова.