У Микала при этом сообщении вытянулось и без того продолговатое лицо.

— Зачем так далеко ехать, баба? — глядя мимо морщинистого уха родителя, забормотал он. — Разве на нашем хуторе девушки стали горбатыми?

— Конечно, нет, — изогнул тонкие губы отец, что должно означать улыбку. — Девушки у нас красивы и стройны, дай им бог хороших женихов. Но для сына Тимофея Александровича Хестанова на нашем хуторе нет достойной пары.

— В сакле Данела Андиева старшая дочь уже невеста, — сын перевел взгляд с уха родителя на его ноги.

— В сакле Данела?! Этого нищего нахала? — выпучил глаза отец, рискуя уронить их на пол, и тотчас поубавил голос. — Гостя разбудим, если так будем свататься. Брось и думать об этой нищенке, у которой только и нарядов что одно платье ее покойной бабки. Я тебе возьму богатую и знатную жену.

— Но ведь у Сона предки тоже были из беков, — ухватился Микал за самый нижний сук генеалогического древа Андиевых.

— Это было так давно, что от княжеской фамилии остались одни лохмотья. Твоя Сона такая же княжна, как я наместник царя на Кавказе, да будет он жив еще много лет.

— Зачем мне богатая жена? Разве мой отец так беден, что не может купить платье для своей невестки?

— Чтоб тебя водой унесло! — начал сердиться Тимош. — Ты мне сын или, может быть, ты мой старший брат? Да ведь за старшинскую дочь я в три раза больше заплачу ирад, чем заплатил бы за твою нищую княжну, понял или нет? Мне уважение нужно. А какое уважение принесет мне родство с Данелом?

— Сона очень хорошая девушка...

— Воллахи! Видит бог, я терпелив. Неужели ты думаешь, я сделаю глупость только потому, что нашему сыну нравится какая–то босоногая девка? Пошел прочь, упрямый мальчишка, пока я не обломал о твои ребра новую палку, — и Тимош потянулся к лежащей на ковре увесистой трости с искусно вырезанной бараньей головой вместо рукоятки.

Микал по опыту знал, что у родителя в подобных случаях слова не расходятся с делом, и потому не стал задерживаться в его покоях, — «Ну, погоди, упрямый ишак! — совсем не по-сыновнему подумал он об отце, выходя из комнаты. — Моя тоже фамилия — Хестанов».

* * *

Недаром сказано: «На ловца и зверь бежит»; Микал не успел еще проделать и полпути к сакле своего юного приятеля Осы, как тот сам вынырнул навстречу из боковой улочки.

— Здравствуй, Микал! — крикнул он весело. — Почему злой такой?

— Здравствуй и ты, — ответил Микал. — А ты почему веселый?

— Не знаю. Мне всегда весело. Вчера было весело — мать хотела — шлепнуть мокрой тряпкой меня, а попала в сестру. Сегодня весело — у сестры утром заболел живот, и мне пришлось съесть за нее лишний кусок фыдчина. Вкусно — страсть! А завтра будет еще веселее.

— Почему ж завтра будет веселее? — заинтересовался Микал, и гневная складка разгладилась между его бровями.

— Ау, Микал. Ты совсем, забыл, что завтра Цоппай. Утром моя мать с сестрами снова носила молоко на то место, где ударила молния. Ты бы посмотрел, какая там молочная лужа ^[49]. Я хотел напиться, да старая ведьма Мишурат за ухо оттащила. Вон, погляди, красное до сих пор.

— А где сейчас ваши женщины?

— Чучело делают в сакле Андиевых. Вот бы бросить им в печную трубу ужа или хотя бы тыкву...

Микал представил себе, какое воздействие может оказать на обитателей сакли вид выползающей из печки змеи или расколовшейся на куски тыквы, и даже засмеялся от удовольствия. Любил он подобные проделки, когда был поменьше возрастом. Хуторяне доныне помнят случай, когда он ночью бросил в трубу новобрачным Кесаевым курицу с перерезанным горлом. Бедная тварь так остервенело хлопала крыльями, кувыркаясь и летая по сакле, что обезумевшая от страха невеста выскочила на улицу в одной нижней юбке.

— Тыква не пролезет в трубу, — засомневался Микал, — особенно, если эта тыква с моего огорода.

— Что? Тыква не пролезет? — выкатил глаза изумленный невежеством старшего собрата по печным проделкам Оса. — Да в нее даже я пролезу.

— Где тебе... — поджал губы Микал. — Хазби Каргинов, пожалуй, пролез бы.

— Твой Хазби в лисью нору побоялся лезть, помнишь? — обиделся Оса и презрительно плюнул сквозь зубы, — Давай на спор — пролезу в трубу.

Микал пошарил рукой в кармане, побренчал мелочью.

— Вот абаз ставлю, — показал он блестящий двугривенный.

В это время они подошли к сакле Осы. Мальчик с вожделением посмотрел на серебряную монетку, потом на трубу, торчащую из бурого камыша провалившейся местами крыши, и вздохнул:

— Мараться только не хочется, в ней сажи, знаешь, сколько...

Микал вынул из кармана полтинник, крутнул в воздухе. От удара ногтем он нежно звенькнул.

— Боишься, так и скажи, — ухмыльнулся взрослый обольститель и спрятал монету в карман. — Я бы на твоем месте рубаху снял, а потом помылся, только и всего.

— Давай деньги, — протянул руку Оса, а другой рукой стал расстегивать ворот своей рубашки.

— Держи, — Микал сунул ему в ладонь полтинник. — Только сначала проводи меня в саклю, не хочу, чтобы люди видели.

Операция по исследованию дымохода не заняла и пяти минут. Микал так и покатился со смеху, когда увидел юного приятеля вылезающим из печного зева.

— Клянусь Барастыром! — воскликнул он, утирая на глазах слезы, — ты похож на черта, который, если верить этому придурковатому Чора, возит солому, на моем покойном дедушке в Стране мертвых.

— Хорошо тебе смеяться, Микал, — обиделся измазанный сажей подросток. — Как теперь отмоюсь?

— Э... сажа не родимое пятно. Набери–ка в котле горячей воды.

Поливая из ковша на спину выигравшего пари мальчишки и натирая его вместо мочалки пучком ржаной соломы, Микал ворчал ему на ухо:

— Хотел бы я, чтобы мне каждый день давали по полтиннику да еще мыли теплой водой, как какого–нибудь алдара. Слышишь, Оса? Я говорю: может быть, еще раз спустишься по трубе?

— А чего... рубль дашь — полезу, — стрельнул из–под мокрых волос черными картечинами зрачков в своего благодетеля Оса.

— Три рубля дам.

Оса так и встрепенулся весь:

— Зачем тогда моюсь? Давай полезу сейчас, пока грязный.

— Нет, Оса, не сейчас и не в эту трубу, — помрачнел Микал и, продолжая поливать из ковша на спину новоиспеченного трубочиста, стал ему что–то нашептывать в черное от сажи ухо.

* * *

С каждым днем все выше горячее солнце. Под его животворными лучами как на дрожжах поднимается озимь. Хороша пшеничка! Зеленая, густая, сочная. Вот только дождя нет. Как прошла месяц тому назад гроза над степью, так с тех пор хотя бы тебе росинка упала на сухую землю. Ох, как надо дождя! Еще постоит неделю-другую такая сушь и, считай пропал урожай.

Все чаще и чаще собираются на нихас старики. Поглаживая седые бороды или постругивая ножами палочки, с надеждой поглядывают в безоблачное сизое небо и глубокомысленно покачивают папахами. «Воллахи! Плохо дело. Рассердился на нас Уацилла, надо что–то предпринимать».

Пока мужчины со свойственной им нерасторопностью бездеятельно вздыхают на своем кургане, женщины не теряют времени даром. На мужчин понадеешься — без хлеба останешься. Поэтому они уже третью неделю подряд поливают молоком священное место, куда грозный Уацилла попал в прошлую грозу огненной стрелой. Это очень хорошая жертва — по бутылке молока от каждого двора в день. И нужно быть просто неблагодарным обжорой и несусветным скрягой, чтобы за такое жирное молоко не заплатить обыкновенной дождевой водой. О, женщины — тонкие психологи! Они знают, что даже у святого должна заговорить в конце концов совесть при виде такого щедрого приношения. Нет, не отвертеться старику Уацилле от ответного дара. То, что и сегодня небо по-прежнему безоблачно, еще ни о чем не говорит. Имеющие силу и власть любят поломаться перед теми, кто у них в зависимости это все знают. Да и праздничный ритуал не соблюден до конца. Ну, зачем бы женщины обливали друг друга водой, если бы шел дождь?