— Погоняй! — крикнул Данел, — пока дорога не раскисла, надо домой добраться, а то в степи ночевать будем.

Он соскочил с Витязя, выдернул из–под Дзерассы полсть и, усевшись на арбу, укрыл ею себя и своих спутников. И тотчас пошел дождь — словно картечыо застучал по полсти. Еще раз сверкнула недалекая молния, снова с треском разорвалось над головой какое–то крепкое полотно, и кто–то в тяжелых сапогах побежал вприпрыжку по железному куполу неба. Дождевые картечины слились в единую мощную струю.

* * *

— О бог, создатель наш! Страшное горе пришло с грозой в нашу саклю! — это навстречу еле ползущей по грязи арбе выскочила из ворот Даки, дергая себя за волосы и ударяя ладонями по заплаканным щекам.

— Что случилось? — Данел бросился навстречу жене, в груди у него бешено заколотилось сердце: «Неужели кого–нибудь из детей не уберегла?»

— Святой Уацилла поразил огненной стрелой нашего дорогого Чора! — выкрикнула сквозь рыдания Даки, выхватывая из рук Дзерассы своего мальчика и прижимая к груди. — О горе нам, горе!

Данел почувствовал, как отлегло от сердца: «Ох, дурная баба, напугала как!» Это — в мыслях, а вслух — следующее:

— Ой-ей, святой Уастырджи! Почему не заблудил мою арбу в степи, чтобы не слышать мне такую горькую сесть? — Данел бросил наземь шапку, ударил себя кулаком по лбу. — Уй-юй! брат мой Чора! Да умереть бы мне вместо тебя. Зачем ты ушел от нас? О-о-оей! Грудь моя разрывается от горя и слез!

Ударяя себя кулаком по голове, Данел направился к дому покойного. Степан, еще не осмыслив до конца происшедшего, побрел следом за ним.

Около убогой мазанки Чора с настежь раскрытыми воротами, несмотря на дождь, многолюдно, Хуторяне толпятся в маленьком пустом дворе, они мрачны и безмолвны. Лица у мужчин неподвижные, отрешенные, как у восковых манекенов. Женщины — те гораздо активнее. Сквозь видимую скорбь то и дело прорывается на их лицах любопытство и желание даже в такой неподходящей обстановке, как похороны хуторянина, поделиться своими новостями и узнать чужие, обсудить достоинства и недостатки намечающейся супружеской пары и вынести осуждение последним проделкам хуторской ведьмы бабки Бабаевой, которая сегодня взяла на себя по собственной инициативе руководство «хором» плакальщиц. Через открытое окно и дверь доносится ее басовитый, с хрипотцой голос:

— О ма бон ^[32]! Что мы будем делать, если закатилось наше солнце?

И тотчас нестройный хор женских голосов с рыданием подхватывает траурный запев:

— О ма бон!

Данел, продолжая самоизбиение, приблизился к покосившейся лачуге почившего родственника. Стоявшие у входа мужчины молча расступились, пропуская его в душное от множества людей помещение. Следом протиснулся в узкую дверь и Степан.

Чора лежал на снятой с петель двери, которая в свою очередь покоилась на двух низеньких скамеечках. Он был уже обмыт и обряжен. Ноги связаны ленточкой, челюсть тоже подвязана. В сложенных на животе руках теплится восковая свечка. Такая же свечка горит в тарелке с цандли — сладким рисом. На подоконнике стоит стакан с водой.

Подойдя к покойнику, Данел перекрестился и прикоснулся правой рукой к его груди.

— О несчастный! Как ты будешь теперь жить, лишившись такого хорошего друга? — с надрывом в голосе обратилась к нему Мишурат Бабаева, полагая, что этими словами вызовет у вошедшего поток слез.

Данел сморщил нос, силясь выжать из глаз требуемое. Но слез не было, хотя от души было жалко старого чудака. За отсутствием слезной влаги Данел решил воспользоваться влагой небесной. Проведя руками по мокрым от дождя волосам, мазнул ими по глазам, всхлипнул и отошел в сторону.

Но не так–то просто обвести вокруг пальца старую ведунью. Неужели она сделалась настолько слаба, что не в силах вызвать натуральных слез у этого голубоглазого упрямца?

— О ма бон! — подкатила плакальщица выпуклые глаза под широкие брови. — Может быть, не твой старший брат Или остался непохороненным на турецкой земле?

Стрела попала в цель. В памяти Данела возникли голубые глаза любимого брата, весельчака и храбреца Или, зарубленного на войне турецкими янычарами. Данел закрыл лицо руками и затрясся от судорожных рыданий.

Старая Мишурат довольна. Она победоносно оглядывает плачущих женщин: нет, не лишил ее всевышний дара красноречия и проникновения в человеческую душу. — Маро, мое солнышко, чтоб разорвались твои бока! — обращается старуха к молодой женщине, которая, по ее мнению, не слишком усердствует в общем плаче, — единственной твоей дочке пошли привет.

И Маро, изумленно похлопав мохнатыми ресницами, в следующую минуту уже ревет белугой и своим всколыхнувшимся со дна души горем, как детонатором, производит взрыв всеобщего плача и стенания.

Вошел в саклю седобородый Яков Хабалонов, попросил женщин не убиваться так от горя. Но главная плакальщица нашлась и тут:

— Твоего сына он привез, когда его убили кровники. Лучше сыну пошли свои слова.

Старик зарыдал и вышел из сакли.

Степан смотрел на бледно-смуглое лицо покойника, на его короткие, сложенные на круглом животе руки с воткнутой в них свечой и думал с грустью о той извечной комедии, которую играют люди на сцене Жизни. Везде и во всем — игра, талантливая или бездарная, но одинаково обременительная и ненужная как актерам, так и зрителям. «Прощай, Чора, один из самых незадачливых персонажей этой жестокой комедии», — мысленно обратился к покойнику Степан и вышел на улицу.

Дождь почти перестал. С северо-западной стороны над степью протянулась узкая голубая полоска. Завтра снова будет сиять в небе солнце, но уже не будет ему радоваться старый холостяк, всю жизнь искавший счастье и не нашедший его. Не придет, не усядется на порожек Степановой клетушки, не расскажет, как зарабатывал у богатых людей деньги на невесту, как бился головой о землю, узнав, что она в его отсутствие отдана другому.

Глава шестая

Вечером Степан сидел с Данелом на нарах, пил калмыцкий чай. Сона в темном траурном платье и черном платке прислуживала мужчинам, всякий раз поспешно отводя глаза от глаз постояльца, когда тот устремлял их в ее сторону. Сердится за что–то, решил квартирант, прихлебывая из глиняной чашки душистый напиток степных жителей. Но за что? Чем он ее обидел? Вон как презрительно оттопырила губу и кусок чурека перед ним положила, словно собаке бросила. Даже отец с удивлением взглянул на нее. А мать, присевшая за фынг к мужчинам, строго прикрикнула:

— Эй, девчонка! Чтоб ты колено свихнула, почему так хлеб бросаешь?

Сона промолчала, только ниже нагнула голову, отошла прочь.

— Не трогай ее, — заступился за дочь отец, — она горюет по нашему дорогому покойнику, да позаботится о нем всевышний в его новой обители. Она его очень любила, — и глава семьи перекрестился на образ Спасителя.

Только теперь, когда хозяева мало-мальски успокоились и примирились с постигшей их бедой, Степан решился спросить о причине смерти Чора. Оказывается, в самом начале грозы, когда старый бобыль, спасаясь от дождя, бежал из сакли своего приятеля Фили Караева к себе домой, возле него в землю ударила молния. Фили видел, как Чора тотчас упал на дорогу, словно сраженный пулей кровника.

Сбежались хуторяне. Дули пострадавшему в рот, тормошили за плечи. Позвали бабку Бабаеву, но и ее знахарские усилия оказались тщетными — Чора лежал бездыханный.

— Святой Барастыр забрал его к себе. Он уже беседует со своими предками в Стране мертвых, — авторитетно заявила старая карга и велела нести беднягу на смертный одр.

Завтра Данелу, как ближайшему родственнику покойного, придется везти тело для отпевания в Моздок. А дорогу дождем расквасило — как проедешь? К тому же попу нужно платить за панихиду, а где взять деньги? Он только что вернулся из станицы Курской, где долго и безрезультатно уговаривал отца Николая поехать с ним на хутор помолиться за умершего Чора, и был не в духе.