…Перевернув всё вверх дном, наконец выбрались на улицу, сопровождаемые хозяйкой. День был пасмурный, зимний, но не тёмный. Только что прошедший снежок ещё не успел почернеть от заводской копоти. Пользуясь случаем, соседские бабы сгребали его в вёдра и выварки. С водой в Макеевке было туго, стоило на улице появиться водовозной бочке, как к ней выстраивалась очередь. В порядке вещей было прибежать к соседке, чтобы попросить взаймы кружку воды. Поэтому только что выпавший снег выходили сгребать с утра и перетапливали на воду. В общем, ожившая по случаю выпавшего снега улица глазела на счастливую пару. Да и было на что посмотреть. Роман в новом казакине, хромовых сапогах и сверкающих резиновых галошах. Наца в заячьей полудошке, вязаном, с кистями, платке.

Так и шли они по Котельной улице до Дмитриевска — главного посёлка обширного района с металлургическим и трубным заводами, двумя десятками разбежавшихся за горизонт шахт. Почти всё это с 1910 года принадлежало французской кампании «Унион», которая проглотила и старую слободу Макеевку. Была там главная улица, был горсад с деревянной эстрадой для оркестра и заезжих гастролёров, даже клуб для чистой публики, который назывался собранием. Там гоняли биллиардные шары или играли в преферанс молодые инженеры и техники. На главной улице, где проезжую часть замостили булыжником, попадались и каменные, и даже двухэтажные дома с электрическим освещением от заводской электростанции. Тут же располагался банк, несколько магазинов, иллюзион, «центральная» лужа и две фотографии, они назывались салонами.

Роман легко нёс на руках девчонку. Она крепко охватила его за шею. Наца подсунула под локоть свою ладошку в варежке, но и через рукав казакина он чувствовал её тепло и… завидовал самому себе. Земля под ним, прикрытая снежком, была податлива, но рифлёные подошвы резиновых галош держали цепко и надёжно. Едва осязаемое дыхание ребёнка, который тыкался носом в его щеку, придавало ощущение силы и собственной значимости.

К парикмахеру Наца не пошла, зато фотограф — весь такой напомаженный, с усами как две морковки хвостиками врозь всё колдовал возле неё. «Левее головку, мадмуазель», «Позвольте, я вам височек причешу, мадмуазель». Роман не выдержал:

— Во-первых, она — мадам, а потом, я думаю, ей будет лучше и так.

— Дорогой, — с улыбкой и укором, чувствуя себя настоящей дамой, Наца посмотрела на мужа, — мастер хочет как лучше.

Они снялись в двух видах все вместе. Посмотреть — святое семейство! (Иосиф тоже не был отцом ребёнка). Но ещё фотограф уговорил «запечатлеть ангелочка под фикусом». После этого Роман завёл их в трактир при гостинице, заказал чаю с ореховой халвой и марципанов… Нагулявшись, домой возвратились на извозчике.

Валюшка уже начинала капризничать: давно наступило время её дневного сна. Наца тоже порядком устала, да и новые, с шнуровкой почти до коленок, необношенные ботинки намяли ноги. «Слава Богу, — подумала, что перекусили в трактире, обедом можно будет заняться ближе к ужину».

Она сидела на краю кровати, качала одной рукой люльку, а другой расстёгивала на кофте пуговки, которые по тогдашней моде шли от самого подбородка и чуть ли не до пояса. «А-а-а!..» — меланхолично подпевала она сонным голосом. Ведь частенько и сама, укачав ребёнка, тут же могла вздремнуть. А что ей одной, если муж целыми днями на работе? Молодой мамаше и девятнадцати не было.

Посмотрев на неё, Ромка вышел в коридор, запер двери на крючок, а потом присел у её ног и стал расшнуровывать ботинки, помог снять кофту. И всё — молча, без слов: понятно, чтобы не разбудить ребёнка…

Она нерешительно спросила:

— А вдруг Лукерья Фоминична заявится?

— Я двери запер.

— Тогда задёрни и занавеску. Неловко… днём.

Никто не учил Романа изысканным манерам, но стихия его чувств, какая-то недоговорённость в отношениях с Нацей, не позволяли быть грубым, откровенно жадным, оскорбительно торопливым. В такие минуты он смотрел на неё, как фанат на чудотворную икону. Он ожидал чуда и получал его. И уже само ожидание пульсировало в жилах, наполняя их осязанием жизни.

Большой огонь даже кирпич плавит. Она шла за ним. И в тот день, обцелованная, ловя в естестве своём благость опустошения, прижала его чубатую голову к груди и, как слова ласки, сказала шёпотом:

— У нас будет… ребёночек.

Он никак не отреагировал на это сообщение. Он замер, прислушиваясь к себе, чувствуя щекой её упругий сосок. Был миг, когда одно слово, возможно, даже пустое, ничего не значущее, или вздох, или какое движение могли отвлечь его, пронести мимо чуть заметной шероховатости, услышанной в её сообщении. Только Наца и сама отчего-то насторожилась.

— Ты как-то не так сказала… — нерешительно заметил он, — «…у нас будет ребёночек». Вроде у нас ещё нету совсем.

— Ещё один будет, — поправилась она.

Не понимала, что именно в её сообщении не устраивало Романа. Ведь сказала это в приливе благодарности к нему. Когда только поняла, что забеременела, ещё подумывала: не избавиться ли? Теперь не то, что в четырнадцатом, — научилась трезво смотреть на вещи. Чем больше размышляла, тем яснее становилось, что жизнь её определилась и никакой другой не будет.

Роман помог ей выбраться из ненавистного отцовского дома, где уже невмоготу было оставаться. После змеиных укусов Дины, слепой дури отца, бессловесного страдания матери постаралась возненавидеть Клевецкого. Запретила себе даже в мыслях называть его по имени. Но по мере того как осваивалась со своим новым положением, утверждалась в роли хозяйки и матери, злоба выветривалась, не было чем подогревать её. А воспоминания всплывали в памяти. Осознаннее становились глазки дочери — и в них видела неуловимое сходство с не знавшим запретов Полем…

Странное дело: чем надёжнее устраивалась её жизнь здесь, тем свободнее вспоминала о тех днях. Ум стыда не знает, а эти воспоминания всё больше становились похожими на сон — так стоило ли противиться им? Давно поняла: как ни воспаряй в мыслях, а в жизни совсем иные законы. Ей ещё повезло…

Накануне рождения дочки, когда стало ясно, что не сегодня — так завтра это должно случиться, Роман и слова ей не сказал. Фоминична, скажем, та не знала, когда точно они поженились. А он-то знал и считать умел… В ту ночь, едва она коснулась босыми ногами пола, он вскочил (спал в последнее время на полу, чтобы её не потревожить), спросил: «Идти звать?» Накинул полушубок, разбудил и послал к Наце Фоминичну, а сам побежал за акушеркой, с которой заранее обо всём было договорено.

После родов терпеливо ухаживал за нею, а к ребёнку так… скользнёт взглядом — и только. Да и говорил всё больше о том, что купить, чем помочь. Если дочка болела, Наца выбивалась из сил, ходила осунувшаяся — в такие дни он смотрел на неё страдающими глазами.

Когда окончил школу десятников и стал работать на шахте, не забывал принести ей с получки подарок. Платили ему хорошо, и он не жадничал. Принесёт получку, бросит на стол, только и может сказать: «Десятку передал матери». И хотела того Наца или нет, но потянулась к его человеческой надёжности. Он был её земной реальностью.

Возможно, что со временем она и на голову ему уселась бы. Ведь все права в семье, о которых столько разговоров, по сути, можно уподобить небольшому пирожку на двоих: чем больше откусит один, тем меньше останется другому. Да только и тут не лишне соразмерить свои силы, кусать не больше, чем сможешь проглотить.

Однажды Наца решила прокатиться в Юзовку. Пофарсить ей захотелось — надеть свою полудошку, шаль с кистями, завернуть дитя в атласное одеяльце с кружевною накидкой… И сделать это не в воскресный, а в будний день.

Вечером в хорошем настроении сказала Роману:

— Хочу завтра съездить в Юзовку.

Он как нёс ложку ко рту, так и задержал её на полдороги. Медленно поднял глаза — у неё язык присох к нёбу.

— Ты что же там забыла, Анастасья Степановна?

Не сводя глаз с жены, он вылил суп из деревянной ложки обратно в тарелку, машинально перебирая пальцами, опустил толстый черенок ложки в ладонь и, сжав кулак, с треском переломил его. Положив обломки на стол, поднялся и ушёл из кухни в комнату. Через минуту оттуда донёсся его уже сдержанный, холодный голос: