Захохотали, потянулись к нему, напрягая слух. Толпа была в его руках, он стал её рыжим знаменем. Надо было ковать железо, пока горячо. Вот когда пожалел, что «оформился» в партию, дал слово блюсти дисциплину. Не будь этого, он сейчас во главе толпы пошёл бы снимать с работы кочегаров, вызывать из шахты камеронщиков. И пусть бы тогда не они, шахтёры, ходили под топором мобилизации, а и на хозяев неуклонно опускался бы топор: угроза затопления шахты водой и газами. Напряжённо соображая, он думал, что бы предложить такое… Такое… И его как током ударило:

— Вот детишек твоих жалко — да! Ведь какую подлость придумал Клупа: в солдаты он может отдать душ двадцать… Так? Ну хоть тресни — не больше. Ведь работать и так некому. А топор этот повесил над всеми — заранее объявил, чтобы каждый боялся. Вот я и предлагаю, — радостно сверкая глазами, говорил Шурка, — если он не может нас всех направить в солдаты, то мы и должны все идти к воинскому начальнику. Берите, мол, нас всех как есть. Всех мужиков до одного! Им же после этого нечем будет пугать нас.

Люди как-то притихли, постигая такую простую и вместе с тем потрясающую мысль. А Шурка, всё больше воодушевляясь, пояснил:

— Если все придём… готовые, с «сидорами» заплечными… Берите, мол, за веру, царя и отечество — нас и взять не смогут, и судить не смогут!

— Ура!

— Давай!

С трудом перекрикивая общий шум, он закончил:

— Всех снять надо! И с Листовской увлечь мужиков, чтобы ни один не остался!

Абызов понимал, что его грабят, — среди бела дня беспардонно облапошивают, «раздевают», как опытные шулера в карточной игре какого-нибудь залётного. Они играли… то есть заседали в кабинете управляющего Назаровским рудником, в бывшем его, Абызова, кабинете, только ныне во главе стола сидел Клупа. И всё же не он задавал тон заседанию, а представитель объединения «Продауголь» Лев Сергеевич Кадомцев.

Сидел он в сторонке, у окна, тоскливо посматривая на пустой двор, по которому ветер гонял шелуху от семечек, волочил пряди рогожного мешка и ещё какой-то мусор. В совещании принимали участие главные инженеры и бухгалтеры обоих рудников, макеевский и юзовский приставы и даже начальник сыскного пункта ротмистр Щеколдин.

Положение создалось угрожающее. Чтобы его исправить, надо было решиться на какие-то жертвы. Но почему в качестве жертвы избрали именно его, Абызова, Василий Николаевич не понимал и не желал понимать.

Ещё утром стало известно, что ни кочегарам, ни камеронщикам не пришла смена. С помощью стражников удалось задержать кочегаров до десяти утра, но это не имело смысла. Котлы гасли, давление пара падало, камеронщики и стволовые оставили шахту.

Перепуганный Клупа стал названивать по всем телефонам, собрал у себя ближайших помощников, когда приехал нарочный с воинской платформы, что была оборудована на Ясиноватской ветке. Эту ветку и тупиковый путь построили осенью четырнадцатого — длинные бараки, коптёрка и небольшое помещение для конвоиров. По всей России мобилизованных от момента призыва и до прибытия в часть сопровождали под усиленной охраной.

Нарочный оказался солдатом-сверхсрочником из конвойной команды призывного пункта. Тараща выцветшие глаза, он сообщил Клупе:

— Такого не бывало, вашбродь… Больше тыщи человек обсели пути, запрудили платформу — в солдаты пришли записываться. С Назаровки все и с Листовской. Больше с Назаровки. Туды позже, говорят, обед станут требовать, одним словом — довольствие. Подпоручик велели донести. Оне и в Бахмут нарочного послали.

А потом позвонил Абызов. Стали звонить из Юзовки и Макеевки. И стали слетаться в Назаровку. Есаул Чернецов, переступив порог этого кабинета, чуть ли не со злорадством сказал:

— Достукались… Я бы их всех как есть вывез на фронт и завтра же бросил под немецкую шрапнель.

— Оставьте ваши казарменные штучки! — осадил его Кадомцев. — Шахты затапливает. Кочегары тоже ушли на воинскую платформу.

Вначале, чтобы выиграть время для манёвра, решили создать аварийную бригаду. Вызвали механика, монтёра Штрахова — первого специалиста в паросиловом хозяйстве, мастера Брюханца и ещё нескольких. Им предложили взять в помощь военнопленных или даже стражников, самим засучить рукава и поднять давление пара в котлах, обеспечить работу ветилятора и хотя бы части насосов. Но те, на кого надеялся Клупа, подозрительно молчали. Брюханец спрятался за чью-то спину, механик вопросительно посматривал на Штрахова.

— Это ненадолго, — удивляясь их отчуждённому молчанию, сказал Клупа, — хотя бы на сутки.

Но мастера молчали… Тогда Кадомцев, который со скучающим видом посматривал в окно, обернулся к ним и с мягкой улыбкой, всем своим видом показывая, что он, конечно же, шутит, спросил:

— Надеюсь, господа не решили переметнуться к забастовщикам?

Первым не выдержал Степан Савельевич Штрахов. Хоть и неблагодарное это дело — объяснять начальству, что при всех его регалиях оно, мягко говоря, не совсем компетентно, — однако бывают случаи, когда объяснять приходится. Недовольно глядя куда-то в потолок, он стал говорить, что если на подъёмную машину ещё можно поставить его самого или механика, то где набрать столько камеронщиков? Ведь за один раз человеку не объяснишь, как управляться с паровым насосом. На два рудника человек десять кочегаров надо, не считая помощников. Кого попало возле топки не поставишь — это не домашнюю печку топить. Через узкую дверцу надо уметь швырнуть лопату угля точно, чтобы он метров через пять-шесть лёг куда надо. И так — не одну тонну за смену. А коржи с колосников на ходу сбивать?

Штрахов пояснял, а сам всё больше досадовал на себя: неужто механик этого не понимает? Почему молчит, почему вынудил его распинаться перед этой бражкой? Если говорить честно, он и при возможности не пошёл бы против народа — слишком уж распалились нынешние страсти. Поэтому закончил почти сердито:

— Быстро сходются — слепыми родются. Мыслимое ли дело — враз всех заменить!

Чернецов терпеть не мог людей, которые позволяют себе не трепетать перед начальством, которые могут не крестясь пройти мимо церкви. Слушая Штрахова, он думал, до чего распустился народ!

— Ты сам, старик, мог бы сначала подумать, а потом уж за всех тут расписываться, — вырвалось у есаула.

Степан Савельевич растерялся. Этот спесивый офицеришка в золотых погонах, шнурочках и трескучих ремешках, который всей-то науки освоил «ать-два!» и ничего больше, позволяет себе срамить его… Штрахов обернулся к Чернецову и, глядя на него свысока, как солдат на вошь, сказал:

— Этот… красивый парнишка… — Но не сдержался, изменил тон, гаркнул: — Он срал в пелёнки, когда я уже под землёй работал и паровые машины собирал!

Кадомцев быстро покинул своё место у окна и стал между ними. Обращаясь к есаулу, сказал: «Успокойтесь». Потом повернулся к Штрахову: «А вы, мастер, уходите… Все мастера могут уйти, вы свободны».

Пока шли разговоры насчёт аварийной бригады, выпроваживали мастеров, из кабинета в приёмную дважды выходил Туркин, потом Щеколдин. Наконец, все успокоились, и Клупа вопросительно посмотрел на Кадомцева, собираясь продолжить совещание.

Лев Сергеевич Кадомцев имел влияние не только как представитель могущественного объединения «Продауголь», которое раздавало заказы, кредиты, диктовало цены на уголь. Лев Сергеевич располагал весьма высокими связями. Бельгийское отделение хозяев Назаровки по случаю занятия Брюсселя немецкими войсками временно пребывало в Лондоне и оттуда давало указания своим русским совладельцам — не очень богатым, зато титулованным, имевшим влияние в министерствах и даже при дворе. Именно их интересы представлял в «Продаугле» Кадомцев.

— Господа! — сухо сказал молчавший до сих пор Щеколдин. — Я должен сделать сообщение, которое весьма существенно для дальнейшего хода нашего совещания. Только что поступили агентурные данные о том, что на Рыковке, Берестовке и других рудниках уже идёт сбор пожертвований в пользу забастовщиков. Мы, конечно, примем меры, но всех за руку не схватишь.