ПРАВНУК ЗОЛОТОИСКАТЕЛЯ
— Оленька, милая, приехала! Как я о тебе скучала!
Таня прямо с порога бросилась на шею сестре, открывшей ей дверь.
— Что-то трудно верится, — глядя на входящего вслед за ней, Таней, Костю, ответила Ольга.
— А где бабушка, тетка?
— Уже спят. Ну, давайте ужинать. Без тебя, Таня, то есть без вас, — неуклюже поправилась Ольга, — не хотелось начинать.
Костя ел без аппетита. Скрытая неприязнь Ольги перерастала в открытую насмешку. И черт знает, откуда это у нее?
Костя наконец перевел дух. Настроение было испорчено окончательно, разговаривать не хотелось. Он потянулся за кепкой.
— Куда среди ночи, да еще после приема лекарства? — неожиданно подобрела Ольга. — Ложитесь в боковушке, постель налажена.
Костя прижал к сердцу руку, театрально поклонился и удалился на отведенное ему для ночлега место.
Сестры еще долго гремели на кухне посудой, а потом до рассвета шептались, обнявшись в кровати, словно две подруги, встретившиеся после долгой разлуки.
Проснувшись, но еще не открыв глаз, Костя почувствовал обращенный на него испытующий взгляд. Казалось, кто-то изучает его, разглядывая сжатые пухлые губы, темные пряди волос, сбившиеся на правый висок, звездочки морщинок, посаженные у самых век.
Костя лежал не шевелясь. Хотелось переждать, когда уйдет на работу Ольга, и незаметно удрать самому, чтобы больше не приходить сюда никогда.
«Но кто это буравит меня буркалами, что еще за наваждение?» Костя приоткрыл один глаз. В ногах у него сидела маленькая сгорбленная старушка. Костя открыл оба глаза, и они встретились с глазами старушки: одни — испуганные, другие — спокойные, немигающие.
— Проснулся, Митенька. Вот и хорошо. Вставай, сынок, я тебе кваску холодненького головушку поправить из подпола достала.
Старушка мелкими шажками засеменила в кухню.
«Ничего не понимаю, — обалдело закрутил головой Костя… — Какой Митенька, при чем сынок, откуда старушка?»
Он снова закрыл глаза и быстро открыл их. Ничего не изменилось: те же пестренькие цветастые обои, коврик, вышитый крестом на стене, никелированные шишечки на спинке кровати, задернутые тюлевые занавески на окнах.
А вот и старушка спешит к нему с медным ковшом, с тем самым, из которого вчера Таня угощала его водой.
— За квасок, бабуся, спасибо, — Костя протянул старушке опростанный несколькими глотками ковш, — выручили вы меня, как мать родная.
— Признал, стало быть, мать родную, Митенька? Давно не виделись. Почитан, годов двадцать пять?
«Опять Митенька, — недоумевал Костя. — Видно, старушка не в себе… А где же девушки?»
— Анка, — звонко взвизгнула старушка, услышав, что дверь с улицы отворилась. — Поди сюда, глянь, какого гостя нам господь послал!
Раздвинув занавеску, в боковушку вошла женщина лет сорока- пяти, в темном сарафане, в платке, надетом на голову и обмотанном вокруг шеи, с тусклыми глазами и бескровными губами. Она украдкой взглянула на Костю, и на какое-то мгновение лицо ее вспыхнуло неувядшей красотой. Руки протянулись вперед, и в этом невольном жесте прорвалась скопленная годами нерастраченная любовь.
И снова глаза Анны потускнели, в губах поблекла последняя кровинка, лицо покрылось пятнами.
— Нет… не он… не он… — Рука женщины скользнула по дверному косяку, тело обмякло, и она грохнулась на пол.
На шум из горницы прибежала Ольга.
— Бабушка, тетя, что с вами? Таня, Камфору!
А бабушка Авдотья прижалась щекой к груди Кости, смотрела в лицо ему слезящимися глазами, негромко всхлипывала и причитала:
— Митенька, сынок пригожий мой… Счастье какое на старости лет… Вернулся… Из сырой земли вернулся… И все такой же, все такой же…
Костя боялся шелохнуться.
Сосредоточиться Косте не дала Ольга.
— Таня, живо в правление за Саввой Елизарьевичем. Без него тут не разобраться.
Когда председатель, откинув штору, вошел в горницу, он увидал городского гостя в окружении всего женского персонала дома, сидящего за самоваром. Костю заставили надеть оставшуюся от Дмитрия Дремова чистую синюю косоворотку с длинным рядом мелких пуговок, нашитых от ворота почти до пояса и небрежно застегнутых только до половины. Непокорные вихры, смоченные водой, успокоились, но, видимо, ненадолго: несколько завитков уже начинали проявлять свой буйный характер.
«Как есть Митька Дремов, — подумал Каинов, коротко посвященный Таней в неожиданное открытие. — Как это я раньше не приметил?»
— Вот и хозяин в доме объявился, — торжественно приветствовал Савва Елизарьевич Костю и поочередно подал руку бабушке Авдотье, Анне Григорьевне, Ольге.
— Не верится, Савва Елизарьевич. Просто чудо какое-то, — оживленно заговорила Анна Григорьевна.
Каинов взглянул на говорившую и обомлел. Куда девались ее вечные черные одеяния, темный платок. На него смотрели веселые озорные глаза Анки Кузаковой, разнаряженной по-праздничному. Той самой Анки, которую, почитай, четверть века тому назад сватали все парни Убугуна, и все безуспешно. Без свах и попа обошлась Анна и записалась в сельсовете с дружком его Митькой Дремовым. Справили они скромную комсомольскую свадьбу и уехали вместе в город на курсы трактористов. Вернулись через год. Всю весну и лето работали на одном тракторе в бедняцкой коммуне, а под осень стало Анке невмоготу. И однажды привез ее Митька на своем «фордзоне» прямо с поля домой бледную, измученную болью: ждала Анна первенца. Так неужели за столом сидит тот самый крикун, который чуть не загнал мать в гроб при родах, а потом Двадцать с лишним лет пропадал без вести?
«Он самый», — уверенно подумал Каинов и сел на стул, любезно пододвинутый ему хлопотливой хозяйкой.
Анна Григорьевна с нескрываемой нежностью смотрела на сына, а тот чувствовал себя неловко, еще как следует не освоившись с мыслью, что он, вечный детдомовец, наконец нашел мать и родных. Он суетливо прихлебывал крепкий чай из дедовой чашки, заедая его малиновым вареньем, которое беспрерывно подкладывала ему из банки на блюдечко мать.
— Все совпало: и бородавка на левом ухе, и родинка на ключице, — рассказывала Анна Григорьевна Каинову. — А еще и крестики на распашонке тоже подтвердились.
— Ну что ж, теперь дело, видно, за мной, — решительно вмешался Каинов. — За счастливую встречу, — и он поднял стакан водки.
Рассказ Саввы Елизарьевича, перебиваемый и дополненный Анной Григорьевной, рассеял у Кости последние сомнения.
«СМЕРТЬ ЗА СМЕРТЬ»
У Дремовых в роду повелось — старшего сына называть Дмитрием. Так же назвали своего единственного наследника Дмитрий Дремов и Дунюшка, сыгравшие свадьбу через год после смерти отца-золотишника. Парень удался в дремовскую породу, рос сильным и отчаянным. Тяжело пережил десятилетний мальчишка гибель отца в неравном бою горстки партизан с бандой семеновцев. На его могиле поклялись они вместе с дружком Савкой Каиновым быть всегда беспощадными к врагам рода людского и скрепили мальчишескую клятву кровью, порезав ножом мякоть на руках и высосав друг у друга несколько капель крови. «Кровь за кровь! Смерть за смерть!»
Шло время, подрастали ребята.
Первыми в Убугуне комсомольцами стали Митька и Савка. Быстрые на решения, горластые, хваткие, заводилы любого начинания, парни были на виду всего села, и не раз приходилось слышать им вслед угрозы и обидные слова от сельских богатеев и их прихвостней. Особенно старались Каиновы, племянники старосты Кирьяна Савеловича, местное кулачье, отдаленная родня Савки.
С каким удовлетворением Митька, Савка и Анка, тогда еще не Дремова, а Кузакова, вломились с сельским исполнителем сначала к одному Каинову, а потом к другому и вытряхнули у них из амбаров лишний хлеб, оставив вместо набитых зерном многопудовых мешков квитанции о сдаче хлеба государству…
Весь Убугун любовался молодой парой Дремовых, когда они поженились. Митька водил по селу свой новенький «фордзон», грохотом и резкими сигналами разгоняя с улиц кур и поросят. Анка всегда сидела рядом с мужем, приветливо махая односельчанам косынкой, или что-то неразборчиво кричала, когда трактор проскакивал мимо высоких крепких шестистенников и приземистых амбаров.