Свиридов резко остановил машину и соскочил с седла. Вылез из коляски и Демин. Они подошли к лежавшему. Одежда с него была содрана. На спине — рваные кровоточащие раны.

Свиридов и Демин переглянулись.

— Хозяина работа. Только что здесь был, — сказал Демин.

— Мы спугнули, — кивнул Свиридов, — Вот чертова кошка!

Он опустился на колени и прижал пальцы к артерии на шее Каштана.

— Вроде живой. Принеси-ка аптечку.

Демин сбегал к мотоциклу и принес сумку. Свиридов сноровисто обработал раны. Потом они осторожно подняли Каштана и перебинтовали.

— У него шок, — заметил Свиридов, — и большая потеря крови. Уж и не знаю, довезем ли.

Когда укладывали раненого в коляску, он на несколько секунд пришел в себя.

— Ну что, двинем на Чагу? В больницу? — спросил Свиридов.

Очнувшийся Каштан неожиданно пробормотал:

— Не надо в больницу… Очень прошу… очень.

И снова впал в беспамятство.

— Ишь ты! — удивленно сказал Демин. — Ожил.

— Ладно, поехали к нам.

Свиридов сел за руль, а Демин устроился на заднем сиденье. Поехали медленно, осторожно.

— Не пойму я, — произнес Демин, наклоняясь к уху Свиридова, — что за чудной прохожий. Одежда — таежная. Лубок для женьшеня и котомка — тоже. Но по обличью — посторонний, городской. Почему в одиночку по тайге бродит, непонятно.

— Чего гадать-то понапрасну, — отозвался Свиридов. — Наше дело — помочь человеку. Оклемается, расскажет — кто, что да почему.

— Будем врачевать по-нашенски?

— Само собой. Не погибать же парню.

«Врачевать по-нашенски» означало — применять для лечения оленьи панты. Свиридов был руководителем таежного оленника, подчиненного читинскому зверосовхозу «Светлый яр». На территории его хозяйства паслось три тысячи благородных пятнистых оленей. В этот оленник и привезли пострадавшего.

Здесь на отшибе стояло длинное бревенчатое строение, в котором размещалась паптоварня. Был в доме и жилой закуток, предназначенный для главного пантовара Чанышева, богатырского сложения детины.

Подобранного в тайге человека внесли в эту комнатушку, уложили на топчан. Чанышев принялся медленно и осторожно разматывать окровавленные бинты.

10. А И Б СИДЕЛИ НА ТРУБЕ.　

Голый каменистый остров. И нет на нем ни единой человеческой души. Только тысячи птиц взмывают в воздух и, шурша крыльями, в тревоге уносятся куда-то вдаль. Что-то их напугало.

…Остров стал исчезать, растворяться в оранжевой дымке. Зыбкая пелена становилась прозрачней. И вот уже сквозь нее стал виден низкий бревенчатый потолок. Почудилось, будто донесся издали тоненький детский голосок, который нараспев декламировал;

А потом Каштан услышал стоны и тут же понял, что стонет он сам. Потом увидел склонившегося над ним краснолицего богатыря, который освобождал его от бинтов.

Посмотрев на истерзанную тигриными когтями спину Каштана, Чанышев присвистнул:

— Хороши узорчики, прямо скажем.

— Залатаешь? — спросил Свиридов.

— Сделаем, о чем разговор. Скажи Намунке, пусть принесет парочку пантов, как только срежете.

Заметив, что Каштан очнулся, пантовар сказал ему:

— Ты не сомневайся, парень, шкуру твою содранную обратно приживим. Через неделю будешь ты у меня как огурчик. А через две — как помидор. Не будь я Серега Чанышев.

Рассыпавшиеся цепью люди гнали из кустов олений табунок. Олени уходили от них перебежками. Они на несколько секунд замирали, всматривались в загонщиков, затем трепетно вздрагивали и уносились стремительно и беззвучно.

Оленям казалось, будто они уже недосягаемы. И не дано было им, простодушным, понять, что мчатся они уже по хитроумной трассе, огороженной металлическими сетками. Лабиринт из сетчатых заборов сужал и направлял их путь. И наконец, они оказались в небольшом огороженном дворе. Опомниться не успели, как захлопнулись позади ворота и звякнула тяжелая щеколда. И дорога на волю осталась одна — через узкий коридорчик панторезки.

Олень бросался в эту манящую светом и свободой щель. Но, оказавшись в узком пенале панторезки, слишком поздно понимал, что попал в беспощадную ловушку. В нем клокотало, пульсировало бешеное напряжение. В выпуклых глазах светилось безумное отчаянье.

Свиридов двумя взмахами пилы отсекал оба рога. Кровь ударяла из-под пилы. И олень кричал взахлеб, пронзительно, тоскливо.

Его отпускали, и он взлетал в воздух в диком яростном прыжке. И затем уносился прочь, запрокинув обесчещенную безрогую голову.

Когда пропустили табун, Свиридов протянул Намунке, раскосому смуглому орочу-оленеводу, два отпиленных рога:

— Отнеси Сереге. Для раненого.

Панты были теплыми, мягкими, покрытыми нежным персиковым пухом. Казалось, в них еще пульсирует гулевая кровь, живая плоть оленя. Она сочилась из корешка, и Намунка, пока нес рога на пантоварню, с удовольствием слизывал эту проступающую, словно роса, ярко-алую кровь. По вкусу она напоминала сладкие сливки.

Намунка понимал, что молодой олений рог — это сосуд с лекарством истинно волшебной силы. И он знал также о неписаном законе тайги: человека, попавшего в беду, спасают всеми средствами, какими располагает тайга.

Чанышев крепко владел своей профессией. Могучие целебные свойства пантов его давно не удивляли. Но он гордился не только высоким мастерством пантоварения, но и способностью практически применять искусство пантоврачевания.

Каштан в его руках прошел две стадии лечения. Поначалу сукровицей, из свежесрезанных рогов. А позже пошло в ход купание в чане с «бульоном», в котором до этого варилась очередная партия пантов.

Как и предсказывал Сергей, через две недели страшные раны затянулись, и только едва заметные рубцы на спине Юрия напоминали о тигриных когтях. Сбылось и другое предсказание Чанышева: Каштан заметно округлился, налился пружинистой силой. Лицо его приобрело здоровый розовый цвет.

Серега довольно похохатывал, поглядывая на румяного бодрого пациента, словно на удачно сваренный пант. И он сказал Каштану те же слова, что и Кондрат Игнатьевич:

— Выручил тебя, Юрча, твой ангел-хранитель. Везучий ты парень.

— Какой же я везучий, Серега, если меня тигр чуть было не разодрал! Хорошенькое везенье!

— Да ты, чудак-человек, этому тигру должен в ножки поклониться, благодарность ему объявить! Ты ж через него сюда угодил! Люди и мечтать не смеют, чтобы к нам попасть, к пантам прикоснуться. Ведь только тут сохранилось стадо настоящих пантачей. Больше нигде. Поэтому мы за рога эти и валюту получаем. Золотые я варю панты. Каждый — на тыщу долларов, понял? В общем, повезло тебе, браток. Ведь панты из тебя человека сотворили. Ты это еще не понял пока. Но знай, теперь живинка на всю жизнь останется. Ясно?

— Панты — это, конечно, чудо, — задумчиво пробормотал Каштан. — Я и представить не мог, на какое волшебство они способны.

— Никакого волшебства, — наставительно проговорил Чанышев, — просто сила в пантах гуляет немыслимая. Самцу по весне природа дает производительную мощь, понял? Она сосредоточена в пантах. И дед мой, и отец всю жизнь с пантами дело имели. Прожили оба до девяносто лет. Ты б посмотрел на них, какие были богатыри. А уж насчет баб — не приведи господь… Так что, Юрча, готовься: девки на тебя обижаться не будут.

— Будут, — махнул рукой Каштан.

Второй раз и при самых диковинных обстоятельствах выкарабкивался Каштан из цепких объятий смерти. Но, размышляя об этих причудливых зигзагах собственной судьбы, швырявшей его с сатанинской изобретательностью из одной беды в другую, он со светлым чувством вспоминал о братской поддержке многих людей, которые встречались в пути и помогали ему охотно, искрение и бескорыстно.