— Ага, сперва я. Это еще на большаке, на асфальте. Какая — то пелена. Дороги не бачу. И не пойму, на стекле или на моих очах. Думаю, никак годики знать себя дают. А и дождь моросит. Говорю Петру, чтобы сел за руль, мол, в глазах рябит.

Чепинога глянул на Зуева, передавая ему рассказ.

— Сменил я дядю Афанасия. Проехал, ну, метров пятьсот. Знаете, как белое облачко село на лобовое стекло. Сказал дяде Афанасию. Тогда и решил, что это белый дым, от города отъехали мало…

— Ты еще поправил, что это кислотные дожди.

— Ага. Ну, если обоим мешает, а очередь дяди Афанасия, то он опять сел за баранку.

Зуев глянул на Чепиногу, уступая очередь.

— Верно, я зарулил. И только мы свернули с тракту на объезд, как то белое облачко, верите ли, стало оформляться…

— Как оформляться? — не понял я.

— В лик.

— В какой лик?

— В человеческий, — приглушенно сказал Чепинога и почему — то глянул на сейф.

— В какой человеческий лик? — тупо повторил я.

— В дамский.

— В женский, — поправил Зуев.

— Ничего не понимаю, — вырвалось у меня.

— Как бы женщина заглянула в лобовое стекло, — серьезно объяснил Чепинога.

— И видели… ее лицо?

— Как ваше. У меня аж все ёкнуло. Бисово наваждение! Конечно, Петру об этом молчок. Мало ли что человеку привидится. А чего я тебе сказал?

— Что в глаза, наверное, попал этот кислотный дождик и выедает очи. Мы опять поменялись. Сколько я прорулил… Метров двести? И вдруг передо мной белое лицо. Я даже вспотел…

— Петро, ты же заорал.

— Заорешь… Женщина на стекле! Можно нам закурить?

Я кивнул. Водители задымили обстоятельно и как — то размышляюще. А я, грешным делом, вспомнил слова Зуевой про пиво: если пить его весь день да потом ночью работать… Вспомнил и способность нашего сознания образно запечатлевать то, что оно долго воспринимало; проговорив с человеком день, я потом видел его лицо в каждом встречном. Водители же долго зрили перед собой лицо Зуевой.

— Что дальше?

— Заглушили мотор и выскочили, — продолжал младший. — На стекле, конечно, никого. Походили вокруг, прошелся я по колее… И вижу какой — то узел. Думаю, буксовали тут или обронили чего. А узел — то как запищит. Меня от неожиданности в сторону повело. Крикнул дядю Афанасия. Вот как было все.

— Вы, кажется, пиво употребляли…

— Я же говорил, что не поверят, — угрюмо бросил Зуев.

— Шуткуете, товарищ следователь, — обиделся Чепинога.

— Разве не пили?

— Утром по бутылке. Так ведь день прошел. И ели, и спали, и мылись, и телевизор бачили. От этого пива только бутылки остались.

— Тогда что же это было? — спросил я с искренним недоумением.

— Мать свое дитятко защитила, — внушительно заверил Чепинога.

— Мать умерла.

— Ее дух, — тоже вполне серьезно поддакнул Зуев. — Не покажись она, запросто могли бы наехать на младенца.

Человеческое мышление, столкнувшись с непонятным, бросается в кладовые своей памяти за похожим, за подобным. Бывало ли в моей следственной практике иррациональное? Разумеется.

Обвиняемым или потерпевшим, особенно их женам, частенько снились тяжкие сны, которые сбывались; это можно было объяснить подспудными тревогами, всплывшими во сне. Происходили криминальные истории, которые, казалось, ничем не объяснишь, кроме вмешательства провидения, но они все — таки объяснялись элементарными совпадениями. Бывала у людей прозорливость, доходившая до ясновидения; были предсказания точнее математических расчетов; чудеса случались в отыскании трупов и в определении преступников, в розыске каких — то украденных бриллиантов или спрятанных людей — и все это можно было понять, памятуя про интуицию, про ту самую, которая есть способность сознания расшифровывать сигналы подсознания.

Но этот случай интуицией не объяснишь, которая на пустом месте все — таки не рождается, и совпадением тут не объяснишь, ибо ничего ни с чем не совпало. Если бы, скажем, попалась им на дороге женщина, остановившая машину случайно, в десяти метрах от ребенка…

— Братцы, а вы, случаем, не верующие? — спросил я с глуповатой вялостью, заранее приготовившись к их обиде или грубости.

— Бог не бог, но что — то есть, — серьезно сказал Чепинога.

— В бога не верю, а приметы сбываются, — нехотя ответил Зуев.

— Но кто она, где она, какая? — вдруг возбудился я, потому что мой здравый рассудок не принимал этой истории.

И Зуев стал объяснять заново и серьезно, точно описывал приметы реального человека:

— Сперва на ветровое стекло навалилось белое облако. Вроде тумана, сквозь который ничего не видно. Надо тормозить. А потом облако становилось лицом женщины.

— Белым — белешенько, — добавил Чепинога.

— Да, и шея была, и плечи, и она как бы наваливалась на стекло…

— Но прозрачная, — уточнил Чепинога.

— Да, сквозь нее дорогу видно, а ехать нельзя.

— Почему?

— Она же глядит прямо в душу! — Зуев непроизвольно показал расширенными глазами, как она заглядывала.

— Что же… и черты лица различили?

— Глаза, нос, рот, волосы… Но все белое — белое и прозрачное, вроде как матовое стекло.

— Я век ее не забуду, — с чувством сказал Чепинога.

— И вот интересно, — вспомнил Зуев. — Ее видит только тот, кто сидит за рулем. Я говорю дяде Афанасию, что, мол, женщина. А он — где, где?

— Товарищ следователь, вы нас извините, что сразу не рассказали. Боялись, что за дурней сочтете.

Кажется, дурнем оказался я, а если и не оказался, то непременно окажусь. Добровольно. Рациональные решения принимаются в рациональных ситуациях. А в иррациональных?

Я пододвинул телефон и набрал номер Леденцова.

— Итак? — спросил оперуполномоченный в трубку.

— Боря, подожду…

— Чего подождете, Сергей Георгиевич?

— Ты же с кем — то говоришь.?

— Отнюдь. Вместо банального «аллё» сегодня говорю «итак»!

— Ага, Боря, фотографию матери, Плясуновой, можешь добыть?

— Трупа?

— Нет, живой.

— Сергей Георгиевич, есть какие — то неясности?

— Все предельно ясно, — сказал я правду, ибо следственных загадок не было.

— Тогда зачем фотография умершей?

— После объясню.

— Попробую, но только к концу дня.

Я положил трубку. Водители смотрели настороженно, давили пальцами окурки, не зная, куда их деть, и не решались попросить пепельницу.

— Товарищи, вы обедали?

— Та еще трошки рановато, — сказал Чепинога.

— Погуляйте, пообедайте. Часикам к шести приходите. И я вас сразу отпущу.

Оставшийся день я проработал вполсилы, вернее, в полсознания, ибо все делал, говорил, допрашивал, отвечал на телефонные звонки и сочинял процессуальные документы как бы одним полушарием мозга. Другая половина сознания — если только оно делится поровну, по полушариям, — жила самостоятельной жизнью, а точнее, одним вяжущим вопросом: что же это было с водителями?

Проще всего объяснить видение склонностью человеческой натуры к религиозности, мистицизму, которая у нас в подкорке. Тысячелетия сидел древний человек у костра, подрагивая от страха перед силами природы, зверьем и себе подобными. У кого этого страха трепетало больше, тот уступал, покорялся, прятался, молился и, в результате, был осторожнее. Он и выживал, генетически запомнив подобный тип поведения.

Как там сказал Чепинога… «Бог не бог, но что — то есть». А кто тайно не верует в это «что — то есть»? Зуев признает приметы. А кто их не признает? Обычные, нерелигиозные, психически здоровые ребята. Но эти нормальные ребята утверждают, что зрили дух умершей женщины…

Каждый человек ежедневно видит смерть вещей, растений, животных или себе подобных; никто и никогда не видел, чтобы погибшее растение, насекомое, животное или человек восстали и зажили второй жизнью. И все — таки большинство людей, вопреки очевидности, тайно надеется на воскрешение — хоть на какое — то, в любой форме — и еще на одну, пусть не последнюю жизнь. Наивность? Или глупость?

Пожалуй, нет. Дело в другом…