«Мариенбадские редукционные пилюли – против ожирения и отличное слабительное средство» – призывает приобретать д-р Шиндлер-Барнай. Для пущей убедительности доктор рядом с текстом поместил клише – тучный сановник с плешивой головой, усами и пышными подусниками, весь в орденах; на его лице застыла мечтательная улыбка: очевидно, сановник только что отведал патентованного слабительного и теперь ждёт его действия.

Зато «Восточные пилюли» французского производства – напротив – «заполняют углубления, происходящие от худобы и придают грациозную полноту бюсту». Слева наглядный пример: роскошный женский торс, напоминающий песочные часы.

Вообще пилюли господствуют в рекламных столбцах журнала. Вот, например, «Клеевейн», изобретённый в аптеке С. Е. Клеевейна. Это «нежное, без боли действующее средство, с хорошим успехом употребляемое при расстройствах пищеварительных органов, геморрое и головных болях».

Пилюли, пилюли, пилюли… Они призваны облегчить страдания ожиревших министров, костлявых великосветских мегер, геморроидальных чиновников, спившихся офицеров. Декабрь пятого года готовил им ещё одну пилюлю. Не нежную, «без боли действующую» – горькую, без облатки!

Владивосток жил тревожным ожиданием расправ: следственная комиссия по делу о беспорядках 30-31 октября возбудила 552 дела, велось следствие и по делу о восстании на Чуркине бывших пленных портартурцев. В эти дни ждали суда сотни матросов и солдат, два офицера и один генерал.

Последним был Казбек. Всемогущий комендант крепости, который походя, между двумя рюмками, одним росчерком пера решал судьбы как отдельных военнослужащих, так и целых подразделений, теперь сам ждал решения своей судьбы. Ему грозило привлечение к ответственности по статье 145-й Воинского устава, карающей за преступное бездействие власти. Во всяком случае, таковое усмотрела комиссия в поведении коменданта во время октябрьских событий. Официально было объявлено, что генерал-лейтенант Казбек убыл в отпуск, а на самом деле он был отстранён от должности коменданта крепости, временно исправлять которую был назначен генерал Селиванов, командир 2-го стрелкового корпуса, тот самый друг дома губернатора, чичисбей госпожи Флуг. Казбек же, сидя под домашним арестом, ударился в тяжкое пьянство.

Казаки-нерчинцы, тщанием которых поддерживался порядок в накаляемом холодом и злостью городе, были героями дня…

Из постановления городской думы от 17 ноября 1905 года.

«В воспоминание самоотверженной службы 1-го Верхнеудинского казачьего полка в городе в смутный период волнений… передать полку на стипендию или другие надобности из городского запасного капитала 1000 рублей».

Городской голова и домовладелец Панов, выбросив на улицу всех должников, поселил в своих домах желтолампасников, и теперь там по ночам слышались пьяные песни и визг проституток, взятых нерчинцами напрокат из публичных домов, – судя по всему, казаки нашли «стипендии» достойное применение.

Митинги в крепости собирались почти ежедневно; солдаты и матросы посещали их, игнорируя все ещё действующий приказ отставного коменданта Казбека. Иван Рублёв тоже ходил на митинги, однако разочаровывался в них всё больше. Человек дела, Иван ждал ответа на вопрос, который задавал сам себе: «Что делать, коли царская свобода оказалась липой». Но ответа он, как, собственно, и другие матросы, не получал на митингах: ораторы – чаще из господ, реже из нижних чинов и рабочих – хриплыми, сорванными голосами спорили друг с другом и взывали к толпе, которая хлопала в ладоши не столько речам, сколько от холода и расходилась неудовлетворённая, ещё больше сбитая с толку.

…После молебна по случаю тезоименитства Николая II Степан Починкин засобирался в город.

— Опять на митинг? — насмешливо спросил Рублёв.— А с меня хватит, наслушался я этих орателей! Толкут воду в ступе…

— Это будет не митинг, а собрание выборных от всех частей гарнизона, которые выставят наши требования начальству… Ты что, забыл, что меня, Первака и Сашку Романовского избрали от нашего экипажа?

— Да, что-то такое, кажись, было… Знаешь, Стёпа, я уже настолько одурел от этих митингов и выборов, что у меня в башке каша…

— Оно и видно. Ну, бывай!

Починкин, Романовский и Первак сходили в город, а вернувшись, на все вопросы отмолчались, нечего, сказали, пока говорить. Через день Степан снова подошел к унтер-офицеру Семерикову за увольнительным.

— Не намитинговался ещё, грот те в рот! — злобно зашипел гориллообразный унтер. — А кто за тебя, дармоеда, службу нести будет?

— Спокойно, дядя! — сказал ему Рублёв. — Не сепети, а то взопреешь. Раз надо человеку – пусть идёт. Чего пристал как банный лист к заднице?

Унтер исподлобья глянул па откровенно дерзкого матроса, но промолчал угрюмо и отошёл. Увольнительный он прислал с писарем. После 31 октября, когда в гальюне – предмете его гордости – неизвестные устроили Семерикову «тёмную», тщательно пересчитали ребра и потыкали мордой в стульчак, он заметно поубавил прыти. Но когда выборный от 15-й роты Починкин через три дня вновь заявил о своем намерении пойти на Собрание, унтер молча и резко повернулся и, раздувая в гневе усы, полетел к ротному. Савицкий выслушал сбивчивый доклад и буркнул:

— Что поделаешь, Семериков. Придётся разрешить, чёрт бы их побрал! Есть приказ: выборных нижних чинов отпускать на митинги…

Починкин вернулся в казарму поздно вечером, после отбоя. Осторожно ступая по каменному выщербленному полу, он шёл по долгому проходу мимо матросских коек, поставленных в два яруса. После свежего морозного воздуха дух в казарме казался особенно тяжёлым, воньким. Слабый свет нескольких керосиновых ламп, установленных у притолоки по углам огромной казармы, скупо освещал спящих, с головой завернувшихся в тонкие казённые одеяла. Большинство лежало неподвижно, придавленное к койкам свинцовой усталостью; некоторые же беспокойно ворочались, стонали, скрипели зубами, очевидно, сводя во сне с кем-то счёты; кто-то безмятежно храпел, а кто-то жарким шёпотом призывал не то матушку, не то любимую…

Привычно ориентируясь в полутьме, матрос быстро нашёл свою койку и начал раздеваться, стараясь не потревожить спящих товарищей. Но лежащий над Починкиным Иван Рублёв, казалось, только и ждал возвращения друга: заглянул вниз и спросил:

— Как дела, Стёпа?

— Нормально, пять баллов.

— Ну чего решили-то?

— Спи! Завтра расскажу.

— А может, счас, Стёпа, а? Всё равно не спится.

Степану и самому не терпелось поделиться с другом услышанным на собраниях выборных гарнизона; они, эти трёхдневные собрания, своей организованностью и чёткостью решений были не похожи на все остальные воинские митинги, которыми так был щедр уходящий пятый год. Починкин заметил, что уже на нескольких койках поднялись головы: братва ждала вестей.

— Шут с вами, полуночники! — шёпотом ругнулся он. — Айда в курилку. Только тихо, черти полосатые!

«Черти» и впрямь были полосатыми: в тельняшках, кальсонах и сапогах на босу ногу. Они неслышно прошли по казарме, проскользнули за спиной безнадёжно спящего дневального и очутились в курилке, помещавшейся в закутке возле гальюна. Здесь стоял обрез с песком и окурками, а вокруг него три лавки буквой П.

Солдатская курилка, будь благословенна! Как без тебя пришлось бы туго служивым людям во все времена! Ты та отдушина в беспросветной солдатской жизни, у которой хоть пять минут чувствуешь себя человеком. Здесь ты зализываешь раны – физические и душевные, отдыхаешь от потогонной муштры, от политической долбёжки, называемой почему-то словесностью, – от всей тяжёлой солдатской работы. Молодым ты выслушиваешь добродушные подтрунивания «старичков», а сам, став им, поддерживая традицию, в свою очередь подшучиваешь над новобранцами, «салагами». Но не обидные те шуточки и розыгрыши, нет! Здесь тебя не оскорбят, не ударят, не унизят твоё человеческое достоинство, здесь беда и радость общая. В курилке ты услышишь и печальный рассказ о родной деревне, и весёлую байку, и правду о жизни. Здесь ты физически, в буквальном смысле слова, чувствуешь плечо рядом сидящего товарища, здесь махорочка и советы старших прочистят тебе мозги, здесь ты многое узнаешь и поймёшь…