— Оплати.

— Он купил самые дорогие камеры: «ролли», автоматический «никон» плюс объективы и треногу.

— Мог бы и подороже. Это подержанное оборудование. Новое стоило бы десять штук, но не важно. Он собирается щелкать сам, что экономит нам сотню в час на фотографа.

— Сдаюсь!

— Ты слишком уж беспокоишься, — ухмыльнулся я. — Интересно, когда тебя последний раз мяли?

Она наконец-то улыбнулась:

— Тебе виднее. Разве что ты тем временем успел сцапать какую-нибудь цыпочку из миссии, забыв поставить меня об этом в известность.

— Из Службы, а не из миссии, — поправил я, откладывая карандаш.

Последние десять дней были сплошным кошмаром. Мне ни разу не удалось выбраться из офиса раньше двух ночи, поскольку все приходилось писать самому, если не считать хреновой бесплатной рекламы киношников. Я насовал ее всюду, где можно, но еще оставалось много свободного места, и пришлось засесть за работу. Первое, что я мысленно пообещал себе сделать, если пойдут деньги, — это нанять пару корреспондентов. С меня довольно.

Я посмотрел на часы. Почти полночь. Мы с Веритой остались вдвоем.

— Как насчет пары бифштексов у «Воришки Пита», прежде чем пойти домой и потрахаться?

— Моя идея лучше.

— Слушаю.

— У тебя есть замороженные бифштексы. Я вполне могу сунуть их в духовку, а пока они жарятся — покачаемся.

— Твоя идея действительно лучше. Так чего, интересно, мы ждем?

Я действительно спал — тем самым черным сном, в которых у мужчин случаются полюции. Так что я спал и телефона не слышал. Его услышала Верига.

Она растрясла меня и сунула трубку на подушку вплотную к уху.

— Твоя мать.

— Привет, мама, — пробормотал я.

— Кто эта девочка? — раздался голос моей матери.

— Какая девочка? — переспросил я, еще толком не проснувшись.

— Которая взяла трубку.

— Это не девочка. Это мой бухгалтер.

— У нее мексиканский акцент, — заявила моя мать.

У меня мгновенно раскрылись глаза. Мама всегда умела этого добиться.

— Она к тому же еще и черная, — сказал я.

— Почему ты меня избегаешь?

— И не думаю. Просто я перестал играть в теннис.

— Не смешно. Ты помнишь, какой сегодня день?

— Господи, мама! Откуда мне знать? В такую пору суток я не совсем уверен, какой сейчас год.

— Уже десять утра. Ты нисколько не изменился. Я прекрасно понимала, что рассказы дяди Джона о тебе не могут быть правдой.

— А что он рассказывал?

— Что ты действительно взялся за ум и очень напряженно работаешь. Ему бы следовало знать тебя лучше. Ты наверняка просадил все его деньги.

— Чепуха, мама. Давай лучше к делу. Зачем ты звонишь?

— Сегодня четвертая годовщина со дня смерти твоего отца. Мне кажется, что нам следовало бы поужинать вместе — ты, Джон и я.

— Это его не вернет, мама.

— Знаю. Но совместный ужин в день смерти твоего отца — наша память о нем. В восемь, договорились?

— О’кей.

— Надень галстук, если он у тебя еще есть. У меня новый дворецкий. Я не хочу, чтобы он счел моего сына лодырем.

С этими словами она повесила трубку.

— Это была моя мать, — сообщил я Верите, протягивая руку за сигаретой.

— Знаю, — сказала она и чиркнула спичкой. — Ты, когда крепко спишь, похож на ребенка. Мне ужасно не хотелось тебя будить.

— Что это? — спросил я, услышав шум на кухне.

— Не знаю. Ты не ждал, что Бобби вернется на ночь?

Я покачал головой и вылез из кровати. Стоило открыть дверь спальни, как до меня донесся аромат жарящегося бекона. Я прошел на кухню.

Бобби стоял у плиты.

— Возвращайся в кровать. Я подам завтрак, — сказал он, не поворачивая головы.

— Бобби занят, — сообщил я Верите, вернувшись в спальню.

— Пожалуй, я все-таки что-нибудь накину, — улыбнулась она.

Но только она встала с кровати, как дверь открылась. Верита мигом прыгнула обратно и прикрыла грудь рубашкой. Бобби вошел с широкой улыбкой в костюме дворецкого: брюки, собранные у щиколоток, широкий сюртук и галстук-бабочка. В руках у него был белый поднос с завтраком.

— Завтрак подан, сэр, — возвестил он, переступая через порог.

Послышалось чье-то фырканье, и из-за спины Бобби возникла Дениза в форме французской горничной: черное блестящее мини-платье в обтяжку, черный капрон, тонкий белый фартук и шляпка. В руках у нее тоже был поднос.

— Завтрак подан, мадам, — хихикнув, объявила она.

Они торжественно опустили подносы к нам на колени.

— Какого черта происходит? — поинтересовался я у Бобби.

Он улыбнулся еще шире.

— Пей свой сок с шампанским. Сегодня знаменательный день. — Его губы не могли сдержать улыбку. И его рука полезла во внутренний карман сюртука за сложенной газетой. — Утренняя газета, сэр. Первый оттиск из типографии.

Я посмотрел на броский черный заголовок: «Голливуд экспресс». Ниже шла двухцветная фотография Денизы, вылезающей из автобуса на станции Грейхаунд. Через нее бежала надпись: «В ГОРОДЕ НОВАЯ ДЕВОЧКА!»

— Ты уже раздобыл! — возбужденно заорал я.

— Мы смотались в типографию к шести, — со смехом пояснил Бобби.

— Господи, — пробормотал я, листая страницы. Все-таки одно дело — возиться с макетом, гранками, и совсем другое — держать в руках настоящую газету. От нее словно било током.

— Нравится? — спросил Бобби.

— Эй! — завопил я вместо ответа на вопрос. — Звони Перски. Пусть катится сюда и начинает распространение.

— Он уже здесь. Первые пять тысяч экземпляров едут к Ронци.

Бобби сходил еще за двумя бокалами апельсинового сока с шампанским и протянул один Денизе.

— За «Голливуд экспресс»! Пусть он никогда не слетит под откос!

Странно, но я так и не мог поверить, что все это происходит не во сне. Я еще раз пробежался по страницам и остановился на развороте. Там была Дениза: голая и очень красивая. На всех страницах с фотографий буквально фонтанировала здоровая деревенская чувственность — этакая невинная сексуальность, которая говорит сама за себя.

На Вериту газета произвела сходное впечатление.

— Что ты думаешь? — спросил я ее.

— Думаю, что сегодня я оплачу все счета, — просто сказала она.

— Иллюстрации просто сенсационны, Бобби. И знаешь, Дениза, я буквально не могу поверить, что ты такая красивая.

Она мило улыбнулась.

— Спасибо. Я ужасно боялась, что фотографии не получатся.

— Она боялась, что покажет на них слишком много. Пришлось уговаривать, что это уже моя забота.

— Ретушировал?

Бобби потряс головой:

— Ты же сам сказал: никакой ретуши. Я просто взял правильный ракурс. Получилось чувственно, как считаешь?

Я ухмыльнулся.

— Можешь разрекламировать себя, как знаток цыпочкиных передниц. Будешь их причесывать и грести деньги лопатой.

Внезапно я почувствовал зверский голод и набросился на яичницу с беконом.

— А вы? — пробормотал я, немного погодя между глотками. — Вы уже завтракали?

— Я уж было решил, что ты так и не спросишь, — бросил через плечо Бобби, вылетая из комнаты. Спустя несколько секунд он вернулся с другим подносом.

Они с Денизой забрались на кровать и сели, скрестив ноги, лицом к нам. В голове у меня что-то щелкнуло.

— А как реклама твоего отца? — спросил я у Бобби. — Я так ее и не видел.

— Мы вставили ее вчера поздно вечером. В заднем углу.

Я перевернул газету. Обычная фотография улыбающегося преподобного Сэма, которую я неоднократно видел в самых разных изданиях, но текст отличался кардинально. Всего две простые строчки под броским заголовком «ЦЕРКОВЬ СЕМИ УРОВНЕЙ», которые гласили: «Что вы творите со своими телами — ваше дело. Что вы творите со своими душами — наше. Мы поможем вам найти Господа на ваших условиях».

— Он действительно так думает, Бобби?

— Да, — ответила за него Дениза. — Я сказала ему, что собираюсь сниматься. Он не возражал. А еще я рассказала ему о моих чувствах к тебе.

— Это-то тут при чем?