— Больше с вышивкой не было.

— А каким цветом была сделана вышивка?

— Черным с красным.

На куске наволочки, который подали Дьяконовой, как раз была такая вышивка, и она узнала ее.

Тишина в зале стала тягостной, невыносимой. Тимка Вайс достал из кармана пачку папирос, вынул одну, зажал зубами. Другой рукой он потормошил сидящего рядом Костенко:

— Что здесь делается, Петро?

— Спокойно, Тимка, во всем разберутся… Спокойно!

— Смотри, Бейлис встал с места.

За деревянной перегородкой на цыпочках стоял Бейлис. Дрожащими руками он упирался в перила, чтобы лучше видеть и слышать, тянулся вперед.

— Ах, ах! — раздавалось с разных концов зала. Люди были просто ошеломлены показаниями свидетельницы.

— Выходит, этой наволочкой заткнули рот несчастному мальчику? — спросил Карабчевский.

— Этой, — ответила свидетельница.

Зал покачнулся в глазах у Бейлиса…

Возбужденный Тимка Вайс уже представлял себе, как Виппер, Замысловский и Шмаков закрывают лица руками от стыда. А подле примостился всполошенный петушок — Дурасевич, который поглаживает встрепанные волосы, и по лицу его стекает пот…

Но тут из кованого сундука вытащили продырявленный у края кусок бумаги, которую тоже нашли в пещере возле трупа Андрея Ющинского. Бумагу, наверно, потеряли те, кто втаскивал труп в пещеру. А возможно, бумага просто прилипла к подошвам кого-нибудь из убийц… Подали ее Дьяконовой.

Дьяконова взяла бумагу в руки, подняла к глазам и сказала:

— Да, это точно такая же бумага, на какой мы писали, когда играли в летучую почту у Веры Чеберяк.

Свидетельница рассказала, что еще до убийства Ющинского она приходила к Вере Чеберяк, в доме которой заставала Латышева, Рудзинского, Сингаевского, Мандзелевского и других. Они представлялись студентами, врачами, фельдшерами или чиновниками разных ведомств.

Бумажка пошла по рукам и вернулась обратно к приставу, тот осторожно положил ее среди других немых свидетелей в углу сундука. Затем пристав достал из сундука пару мальчиковых ботинок и показал свидетельнице.

Екатерина Дьяконова рассказала, что когда-то видела эти ботинки на Андрее Ющинском, а после убийства — на ногах девочки Веры Чеберяк. Когда свидетельница Дьяконова как-то при встрече с Верой Чеберяк спросила, не Андрюшины ли это ботинки, Чеберяк побелела как мел и дрожащими губами пролепетала: «Ты с ума спятила, хочешь потопить меня и себя?»

На тут же проведенной очной ставке Чеберяк всячески отнекивалась, говорила, что ботинки принадлежали ее сыну Жене.

Председатель спросил у свидетельницы:

— Откуда вам известно, что ботинки эти Андрюши Ющинского, а не Жени Чеберяка?

— У Жени ботинки были на пуговицах, а у Андрюши — не резинке.

— Откуда вам известно, что у Жени были только одни ботинки?

— Вся улица знала, что у Жени были только одни ботинки.

Все увидели, как вскипела Вера Чеберяк. Ее глаза зло блеснули, на нижней губе показалась капля крови, которую она быстро вытерла платком.

Со скамьи, где сидели присяжные заседатели, поднялся старшина — человек плотный, с мясистым лицом и остроконечной бородкой. Обращаясь к председателю, он попросил вызвать из комнаты для свидетелей мать Ющинского и показать ей эти ботинки. Она точно скажет, говорит ли свидетельница правду.

Тут же Замысловский задал свидетельнице какой-то несуразный вопрос, и все поняли, что он это сделал нарочно, чтобы отвлечь ее внимание от ботинок.

— Каналья! — вырвалось у Тимки.

Настя Шишова услышала возглас Вайса. Она стала оглядываться по сторонам, строго посмотрела на Тимку, как бы говоря: «Тише, ты в своем ли уме, Тимка?»

Костенко незаметно потянул Тимку за рукав: если он будет так горячиться, оба они вынуждены будут уйти. Тимка кивнул: он возьмет себя в руки.

Тем временем появилась мать Ющинского — женщина лет сорока. Она напряженно смотрела на председателя, а тот предложил ей встать на свидетельское место напротив Дьяконовой.

Заметив в руках у пристава ботинки, она невольно потянулась к ним и пошатнулась: перед глазами ее предстал живой Андрюшка.

Старшина присяжных спросил вполголоса:

— Что было на ногах вашего Андрюши, когда он в последний раз ушел из дома, — сапоги или ботинки?

— Ботинки.

— Какие?

— Кожаные с резинками.

По залу пронесся тяжелый вздох. Было едва слышно, как Болдырев спросил у старшины:

— Вы удовлетворены?

— Вполне.

Цадики

Следующий день опять принес сенсацию: перед судом прошло несколько свидетелей, у которых хотели выяснить разницу между хасидами и миснагидами (противниками хасидизма). Для толкования этой важной религиозной проблемы были вызваны эксперты: ксендз Пранайтис, профессор Санкт-Петербургской духовной академии, известный гебраист Иван Гаврилович Троицкий; профессор Петербургского университета — ориенталист-семитолог Павел Константинович Коковцев; московский казенный раввин Мазе. Перед тем как эксперты выскажут перед судом свое ученое мнение по высокой проблеме, Виппер со своими помощниками по обвинению, Замысловским и Шмаковым, прижмут к стене двух обыкновенных евреев — Дудмана, старосту киевской синагоги, и Мордхая Жука — совмещающего одновременно обязанности шамеса и кантора в синагоге. И вот у этих двух обыкновенных прихожан молельного дома хотели добиться истины: они должны были объяснить, что такое хасид и что такое миснагид. Особенно наступал Шмаков, который при одном только упоминании о хасидах начинал кипятиться. Его сонные глазки, словно залитые воском, сразу оживают и мечут молнии. Он принимается терзать свидетеля вопросами. Перед судом и присяжными он проявляет незаурядные познания — не всем понятны запутанные религиозные подробности, о которых обыкновенные евреи, занятые пропитанием семьи, не хотят знать.

Были вызваны в суд и так называемые цадики. Обвинители имели возможность выказать свою осведомленность в вопросах хасидизма, когда перед судом предстал свидетель Файвель Шнеерсон, сосед Бейлиса, торговавший сеном и соломой. Ему было за тридцать, он прихрамывал на одну ногу после ранения в русско-японской войне, в которой принимал участие как простой солдат. Именно факт получения ранения на войне дал ему повод истребовать для себя право на жительство в Киеве. Он получил разрешение на прописку в Слободке, на окраине Киева, где ночевал; столовался же он в семье Бейлиса. Родом Шнеерсон был из Любавича, где проживал известный любавичский раввин. И поскольку Шнеерсон был однофамильцем широко известного Залмена Шнеерсона — вожака хасидов (благочестивых), обвинитель, главный специалист по вопросам хасидизма, присяжный поверенный Алексей Шмаков, прямо-таки напал на торговца сеном и соломой, пытаясь доказать присяжным заседателям, что еврей с черной бородой вместе с хасидом Шнеерсоном и цадиками-хасидами сгубили мальчика Андрея Ющинского.

— Вам известно, что Бейлис принадлежал к хасидам?

— Не знаю.

— Он раввинист или хасид? Он принадлежит к раввинистам или хасидам?

— Не знаю. Мне сдается, ни к тем, ни к другим.

— А отец Бейлиса был хасидом?

— Отца его я не знаю.

— Вы не помните?

— О его отце я вовсе ничего не знаю.

— Не знаете?

— Нет, не знаю.

— Ваш отец цадик? А что это означает, знаете?

— Не знаю.

— Выходит, вы понятия не имеете о том, что ваша семья из знаменитых цадиков?

— Не знаю об этом…

А как возрадовались обвинители, когда разнюхали через своих агентов и доносчиков, что на завод к Зайцеву приходили два еврея с бородами и пейсами, в длинных сюртуках… Вот это, наверно, те, кто вместе с приказчиком Зайцева — с Бейлисом — убили христианского мальчика. Это, наверное, те «два цадика» — так прокурор Виппер и его помощники назвали евреев Ландау и Этингера.

Обвинители готовились встретиться с вызванными из-за границы свидетелями. Предположительно Ландау и Этингер — два набожных еврея — происходят из рода знаменитого Залмена Шнеерсона, или, по крайней мере, связаны с ним. Само имя Шнеерсона вызывало страх у судей, у председателя суда, у присяжных заседателей…