— «Мы, рабочие разных наций и различных политических взглядов, составная часть российского пролетариата, не можем равнодушно молчать, когда на скамье подсудимых сидит в лице Бейлиса весь еврейский народ. Наше самосознание и человеческое достоинство заставляет нас откликнуться на это столь дикое явление. Мы не намерены защищать еврейский народ от грязного и дикого навета средневековья, потому что считаем ниже человеческого достоинства и классового самосознания оправдывать кого-либо и защищать от столь диких и бессмысленных обвинений. Мы хотим лишь указать, что русская реакция состряпала дело Бейлиса, чтоб отвлечь внимание широких народных масс от настоящих причин их бедствий и от истинных врагов. Но нас это не страшит, ибо одновременно с судом над Бейлисом происходит и другой суд: суд над его обвинителями, этот суд не подвластен бюрократии. Националистические „ученые“, которые злоупотребляют наукой для своих темных целей, не выступают в качестве „экспертов“; профессиональные воры не фигурируют в качестве свидетелей. Это суд сознательного пролетариата, которому чужда националистическая травля и который видит в этой травле продукт человеконенавистничества, продукт ужасного бесправия всех народов России, и еврейского в частности. Протестуя против этого дикого обвинения, мы подчеркиваем, что только с изменением существующего режима в этой стране исчезнут плоды этого режима — кровавые наветы».

Закончив чтение при абсолютной тишине, Костенко не был уверен, что все поняли прочитанное. Он видел, что к Гусеву нагнулась его жена, и услышал ее вопрос: «Это о том еврее с черной бородой?» Гусев кивнул: «Да, о Бейлисе».

Поднялся Сережа, он немного помялся, затем спросил:

— Ты читал, что нарочно создали процесс Бейлиса, чтобы нам, простым людям, заморочить головы, чтобы мы не чувствовали наши личные беды. О каких бедах идет речь?

Кто-то усмехнулся вслух.

— Нечего смеяться, товарищи. Вопрос Сережи требует ответа, — объяснил Костенко. — Ты скажи мне, Сережа, ты ни в чем не нуждаешься? Живешь в хорошей квартире?

— В общежитии вместе с другими рабочими я живу.

— Вот видишь, отдельной комнаты у тебя нет, — громко сказал Тимка.

— Тише, не все сразу, — попросил Костенко и снова обратился к Сергею: — А твой товарищ Микола имеет жилье? А одежда хорошая у тебя есть?

— Мне лучшего не нужно, — пожал плечами Сережа.

Тимка опять рассмеялся.

— Видишь ли, братец, это ты уже неправду говоришь, — посуровел Костенко. — Ты повтори перед всеми, что тебе безразлично, как ты живешь. Подумай, прежде чем ответить.

Молодой рабочий понял, что сказал что-то не то, начал вилять, но Костенко уже не отставал от него:

— Скажи мне, Сережа, всю правду: ты доволен, что живешь как собака, а твои хозяева — Гретер и Криванек — разъезжают в каретах?

— В роскошных автомобилях, — добавил кто-то.

— И живут на прекрасных дачах…

— В Швейцарию едут, в горы, по заграницам. А ты, Сережа, работай, трудись по двенадцать часов в сутки в цеху, и нет у тебя чистой постели, куда голову склонить. А если хочешь погулять со своей девушкой, не во что тебе одеться…

— Понял, понял, Костенко, не агитируй меня больше! — закричал Сергей.

— Ага, понял, — обрадовался Тимка.

— Но при чем здесь несчастный Бейлис? — спохватился Сережа.

— Да, мы и спрашиваем: при чем здесь несчастный Бейлис? — весело подхватил Павлов. — Теперь, товарищи, я уверен, что до вас дошло.

— Так ты слышал: хотят нарочно забить наши головы процессом, чтобы забыли о своих заботах… — пояснил Микола.

— Вот-вот, он понял суть дела, — обрадовался Костенко.

Довольно улыбаясь, Костенко протянул руку к стоявшим на столе яблокам, достал одно с розовой щечкой и подал Сергею.

— Если на то пошло, ешь яблоко.

Взяв яблоко, Сергей надкусил его крепкими зубами и сразу же взял со стола другое для друга, для Миколы, сидевшего в раздумье напротив него.

— На, возьми, корешок, если ты понял, о чем Костенко говорил.

— Понял, — подтвердил Микола и откусил яблоко.

Затем Яков Ратнер рассказал о листовке, выпущенной социал-демократической группой Политехнического института:

— Здесь имеется новый пункт, которого нет в письме, прежде прочитанном Костенко. Это пункт об однодневной забастовке двадцать пятого сентября, когда начнется процесс. Мне известно, что и в других городах выпущены такие же листовки. Будут ли бастовать — в этом нет уверенности, — заключил студент.

— Призыв к забастовке тоже важная демонстрация против процесса, — сказал Костенко. — Пусть организаторы позорного дела знают, что мы, народ, против этого.

— Правильно, — подтвердили все, — это тоже очень нужно.

Настя Шишова заверила, что много листовок будет распространено среди рабочих и всего населения, люди должны знать, что происходит в России. Сама она будет присутствовать на первом заседании суда и обеспечит распространение листовок в зале. Настя достала билет — билет пошел по рукам, все разглядывали его, потом вернули Насте.

Павлов обернулся к рабочему Стрижаку, сидящему рядом с ним.

— Ты понял, Стрижак?

— Честное слово, понял, — ответил тот улыбаясь.

Удовлетворенный, Павлов подал Стрижаку грушу, а тот немедленно впился зубами в сочный плод.

В комнате стало душно, керосиновая лампа начала постепенно меркнуть.

— Знаете, — предложил хозяин, — давайте мы потушим лампу и откроем окна. Душно у нас.

Через открытые окна хлынула волна свежего воздуха, и сразу стало легче дышать.

Ближе подплыл лунный серп и рожками предсказывал, что завтра будет ясный, тихий день.

Первый день суда

С раннего утра вокруг здания суда было полным-полно людей. В «присутственных местах», где находился областной суд, были размещены не только судебные, но и другие учреждения.

У слонявшихся здесь людей не было пригласительных билетов на первое заседание, но всякий думал — авось удастся каким-нибудь путем проникнуть в зал.

Вокруг здания порядок поддерживали конные и пешие полицейские. Кое-кто из публики нашептывал своим знакомым и соседям, что неподалеку, во дворах, находятся знаменитые казаки на конях и с пиками в руках. Но эту версию о казаках никто не проверял. Достаточно и того, что здесь беспрестанно дежурило с полсотни полицейских. Взад и вперед сновали переодетые жандармы, всякий раз возникавшие там, где образовывались группки в несколько человек. Одинокие прохожие подозрения не вызывали, а вот небольшие компании уже становились опасными для властей…

В первый день процесса люди старались ходить в одиночку, ни с кем не заговаривая. Некоторые присаживались у подножия памятника Хмельницкому. Не раз раздавалась знаменитая полицейская команда «разойдись!». Но ничего не помогало, народа прибывало все больше и больше.

Кто был на улице в этот сухой, солнечный день? В основном простолюдины — ремесленники: сапожники, портные, столяры, жестянщики, бросившие свои плохонькие верстаки и стекавшиеся сюда, к зданию суда. Время от времени прибегали и приказчики небольших магазинов, оставляя полки с товаром на попечение старших, заручившись разрешением последних на отлучку.

Людей интересовал не только сам процесс, им хотелось поглядеть — поглядеть, кто во что одет, кто что говорит…

В этот день несколько раз здесь появлялся и Липа Поделко. С Подола он поднимался фуникулером, проходил несколько раз по площади, глазами ища внука — гимназиста Михеля, и с тяжелым сердцем спускался тем же фуникулером, а потом трамваем добирался домой, к верстаку.

— Уже началось судилище, — рассказывал Липа повстречавшемуся знакомому, — и кто знает, сколько это продлится? — А заканчивал он так: — Я верю в справедливость и в то, что Мендель будет оправдан.

Люди проходили с сомкнутыми губами, боясь и слово вымолвить, так они были напуганы.

Несколько раз появлялся на площади и Нюма Ратнер. Он рыскал глазами, прислушивался, но люди молчали, устремив взгляд в сторону каменного здания… Дома только и сообщил, что начался суд.