На дверях дощечка с надписью: «Профессор Иван Алексеевич Сикорский. Прием три раза в неделю — по понедельникам, средам, пятницам». Указаны и часы приема. Сколько же осталось до начала приема? Ратнер вынул из брючного карманчика часы — ага, пятнадцать минут. Великолепно!

Надвинув на лоб студенческую фуражку и подняв воротник шинели, он медленно спустился со второго этажа и вышел на заснеженную улицу.

В памяти возникли строгие буквы, из которых складывались сильные слова, а из слов — логично аргументированные фразы воззвания «К русскому обществу». Многие газеты, напечатавшие воззвание, сразу были раскуплены. Но, независимо от этого, Ратнер и его друзья отпечатали на шапирографе десятки экземпляров воззвания и распространяли среди видных судебных работников, среди чиновников различных государственных учреждений, учителей, профессуры киевских высших учебных заведений и вообще среди интеллигенции.

Яков Ратнер взял на себя эту обязанность. Он добивался, чтобы воззвание попало ко всем, кто мог приложить руку к утверждению страшного, кровавого догмата — к реакционно настроенной части населения. В университете, например, он снабдил воззванием голубевских орлят, даже сам Владимир Голубев нашел экземпляр в кармане своей шинели. Сначала рассердился, стал ругаться, но потом из любопытства прочитал и забегал по коридорам университета, размахивая воззванием как знаменем. Очень уж хотелось ему узнать — кто с таким пафосом написал воззвание в защиту евреев…

Когда в одном из университетских коридоров вокруг Голубева собралась свора его приверженцев и он уже в который раз вопрошал: «Кто распространяет эту крамолу?», один из его крикунов неожиданно сказал:

— Владимир Степанович, для нас гораздо важнее узнать, кто составил эту бумажку.

— Да, да, — пробормотал Голубев, — кто занимается составлением таких безобразных прокламаций, хотел бы я знать…

— Хотите узнать кто? — спросил из толпы незнакомый голос. — Короленко Владимир Галактионович!

— Какой Короленко?..

…Ратнер шагал по морозной улице. Взглянул на часы. Пора. Уважаемый профессор готов начать свой прием.

И вот Ратнер у его дверей. Позвонил. Дверь открыла почтенная женщина в белоснежном чепце.

— Войдите, — пригласила она.

— Будьте любезны, передайте это письмо профессору.

— Проходите, Иван Алексеевич у себя в кабинете.

Вложив конверт в руку женщины и повторив свою просьбу, Ратнер повернулся и ушел. Теперь ему нужно доставить воззвание члену судебной палаты, о котором в городе говорят, будто он колеблется в своем мнении относительно виновности Бейлиса.

Медленно опускаются сумерки. Тяжелые тени покрывают улицы. С громоздких снежных шапок на крышах домов ветром сдувает отдельные снежинки. Колдовски поблескивая в свете электрических фонарей, они залетают Ратнеру за воротник. Вздрагивая, он стряхивает снежинки, вытирает влажный воротник, неприятно пристающий к шее.

Вот и дом на Фундуклеевской. Справа на дверях небольшая блестящая медная табличка, на ней выгравировано: «Василий Павлович Буковский». «Ага, здесь», — подумал Ратнер. Он позвонит и передаст конверт в руки тому, кто откроет дверь.

Студент не мог предположить, что дверь откроет сам хозяин.

— О, господин студент? — удивился Буковский. — Письмо? Весьма благодарен. Подождите… Мы с вами никогда не встречались?

— Нет, Василий Павлович, никогда.

— А вы меня знаете?

— Нет, не знаю.

— От кого письмо? — Вопрос прозвучал весело и бодро. — Зайдите, господин студент. Сегодня у меня праздник.

Ратнер не знал, как быть… Впрочем, чего ему бояться?

— Внучка моя замуж вышла. Не здесь — в Вятской губернии, — продолжал Буковский. — Только что принесли телеграмму. Да входите же, не заставляйте себя упрашивать.

Буковский недоуменно повертел конверт, все поглядывая то на студента, уже переступившего порог, то на послание. В конце концов он сунул конверт в карман.

— Не стесняйтесь, снимите шинель и входите. Степанида! — крикнул Буковский в одну из дверей. — Подай стакан чая гостю, стакан чая в честь свадьбы моей Верочки.

Ратнер не заметил, как очутился в скромно обставленной комнате, где было много стульев и кресел в полотняных чехлах. На пузатом буфете выставлено много фотографий. Одну из них Буковский показал студенту.

— Это моя Верочка. Садитесь, садитесь, господин студент. Степанида! — снова крикнул он в темноту коридора. — Где же стакан чая, чтобы согреть душу? Правда, здесь прохладно. Если б знали, господин студент, сколько у меня нахлебников, приживалок… А вот наконец и чай. Садитесь, молодой человек, садитесь и рассказывайте, обучаетесь? Я закончил юридический факультет Петербургского университета, давно это было, даже забыл, в каком году… Пейте, пожалуйста, — Буковский придвинул розеточку с сахаром. — Здесь, конечно, должно быть варенье, но Степанида ленива. Пейте, пожалуйста. Хотите, покажу вам еще одну фотографию своей внучки — это моя единственная внучка. Жена не дожила до сегодняшнего праздника… Когда вы, господин студент, доживете до моих лет, только тогда вы меня поймете… Правильно я говорю? Почему же не пьете чай?

Ратнер наконец помешал чай ложечкой и, отпив несколько глотков, отставил стакан.

— Горячий? — спросил Буковский.

— Нет. А вы, Василий Павлович, почему не пьете?

— Я люблю крутой кипяток.

Буковский вытащил из кармана конверт и не спеша раскрыл его. Прочел не более двух фраз, и краска гнева залила его лицо.

— Вы что, социал-демократ, молодой человек? — спросил он, сурово взглянув на студента.

— Почему вы так думаете?

— Тогда что ж это такое? — Буковский прочел: — «Во имя справедливости, во имя разума и человеколюбия мы подымаем голос протеста против новой вспышки фанатизма и темной неправды.

Исстари идет вековечная борьба человечности, зовущей к свободе, равноправию и братству людей, с проповедью рабства, вражды и разделения…» — Он прервал чтение и возбужденно заговорил: — Так что это, если не слова социалистов? А кто подписал? Ага… Короленко, Максим Горький, Леонид Андреев, граф Алексей Толстой, академик Овсянико-Куликовский, профессор Туган-Барановский, профессор Бодуэн де Куртенэ… Ну конечно — все социалисты. А вы, верно, социал-демократ… Заберите это, молодой человек…

Буковский сложил бумагу и сунул студенту в карман.

Ратнеру хотелось что-то сказать, но Буковский не дал ему заговорить:

— Запомните, господин студент: вы не были у меня дома. Идите! Не омрачайте мою радость. Степанида! — крикнул он в темный коридор. — Проводи господина студента! Запомните, молодой человек, мы с вами не виделись, я вас совсем не знаю…

…Буковский сердито захлопнул за ним дверь и запер ее на все замки.

После воззвания

Родители Якова Ратнера были крайне обеспокоены тем, что у сына — правда, не очень часто — собираются студенты. Особенно они возражали против одного, который, впрочем, не имел никакого отношения к университету.

— Скажи мне, сыночек, кто этот вихрастый блондин? — выпытывала мать.

— Какой вихрастый, мама? — недовольным тоном спросил Яков.

— Ну, тогда курносый… — пояснила мать, — у которого шапчонка как у мороженщика.

— Это рабочий, мама, порядочный и честный человек.

— Подумаешь, сама честность… Как он попал к тебе, что общего у него с тобой и твоими товарищами?

— Он мне дороже десяти студентов.

— Гляди, Яшенька, как бы не затянули тебя эти революционеры… вышлют ведь за тридевять земель…

— Мама, скажи прямо — чего ты хочешь от меня?

— Чего я хочу?.. Чего желает мать своим детям? — Второй подбородок у нее надулся, и она с гордостью произнесла: — Хочу, чтобы мои дети были порядочными людьми. А когда приводишь в дом такого человека, мне страшно: он может подвести тебя. Ты ходишь на студенческие сходки, и я не знаю, о чем вы там говорите… Но здесь я слышу, что ты кричишь громче всех, а тот с шапчонкой, как у мороженщика, водит тебя за нос. Скажи на милость, кто он у вас, почему говорит больше всех?