Успокоившись, я вернул на место плиту и поклялся потратить часть своих доходов на сооружение нового, более приличествующего моему роду склепа. Затем под суровыми взглядами благородных моих предков прошел по залам замка. Из потускневших золотых рам смотрели они на меня, кто опустив руку на эфес шпаги, а кто держал под уздцы горячего скакуна. Двое слуг, которых я накануне поселил в дальнем крыле замка, украсили наши залитые солнцем комнаты цветами. Дом, где я должен был принять Клер, несмотря на некоторую аскетичность, отнюдь не казался грустным, и я дал себе слово сделать его еще более веселым и привлекательным.

На следующий день состоялась наша свадьба. Я ничего не буду говорить об этом и последующих днях… В моей памяти они сияют нежным светом и напоминают о райском блаженстве…

Но счастье наше длилось не долго. Однажды вечером я занимался счетами в библиотеке, голова разбухла от цифр, и я попросил Клер:

— Душа моя, я забыл наверху важные бумаги. Если вы туда пойдете, принесите их мне, пожалуйста.

— Где они лежат?

— В комнате Мушкетера.

Эта небольшая комната в северной части замка называлась так потому, что в ней висел портрет двоюродного брата матери, служившего у кардинала в чине капитана. Я любил работать там в жаркие дни.

Клер взяла подсвечник и вышла. Я вновь погрузился в подсчеты и долгое время не обращал внимания ни на что, кроме скрипа пера. Закончив работу, я зевнул и вдруг посмотрел на часы. Клер ушла двадцать пять минут назад. Что она могла так долго делать наверху? Особенно я не беспокоился, но испытывал неприятное ощущение и потому тотчас отправился на ее поиски. Я пошел прямо в комнату Мушкетера, даже не прихватив свечу, поскольку прекрасно знал все закоулки замка. Никого на лестнице, никого в коридоре, который, после бесчисленных поворотов, вел в комнату. В слабом сумеречном свете я увидел на столе нужные мне бумаги, сунул их под мышку. Затем, слегка встревоженный, пошел назад и стал звать жену:

— Клер! Клер!

Я нашел ее в слезах в другом крыле замка. Свеча ее погасла от порыва ветра, и она призналась, что боялась двинуться с места, испугавшись надвигавшейся темноты.

— Но зачем, ради Бога, вы пришли сюда? — спросил я ее.

— Я заблудилась!

Сначала я не придал значения этим словам и отвел ее в наши покои, где она быстро оправилась от страха, но сам я той ночью спал очень плохо. Трудно было поверить, что Клер могла заблудиться в доме, где провела несколько лет жизни. Клер что-то скрывала от меня. Притупившаяся на время тревога охватила меня с новой силой. Я незаметно наблюдал за женой и немного погодя повторил опыт, на этот раз днем. Клер снова ошиблась и некоторое время бродила как потерянная среди знакомых ей предметов. Тогда я вспомнил слова нотариуса, когда он впервые говорил со мной о семье Эрбо. Он сказал, что Клер вроде бы слегка не в себе. Я никогда не замечал, что рассудок ее помрачен, но, возможно, таинственная болезнь возобновилась после периода затишья? Клер несомненно была больна. Причем болезнь поразила тело в не меньшей степени, чем душу. У нее пропал аппетит. На исхудавшем, бледном лице лежала печать невыразимой внутренней боли. Я вызвал из Вана молодого врача, таланты которого мне нахваливали. Он внимательно обследовал Клер, послушал ее дыхание по методике, получившей распространение благодаря нашему соотечественнику Ланнеку, затем отвел меня в нишу окна.

— Не буду скрывать, господин граф, я обеспокоен. Диагноз не вызывает никакого сомнения: легкие явно не в порядке.

— Вы опасаетесь чахотки? — спросил я, придя в ужас от одного только слова, за которым стояла страшная реальность.

— Этого я утверждать не берусь. Прогноз мой достаточно осторожен. Тем не менее постоянный уход, здоровая пища, полнейший отдых могут перебороть нездоровую слабость. Главное — избегать забот, умственного напряжения. Больную надо оберегать от малейших потрясений. Сначала попробуем лечение молоком ослицы. Я наведаюсь через две недели…

Со счастием моим было покончено! Передо мной открывался черный период, конца которому не было видно. Клер вскоре слегла и хотела, чтобы я неотлучно находился при ней. Иногда, видя, что она, заснула, я покидал ее, чтобы подышать воздухом в парке, а возвратившись, находил в сильнейшем волнении и лихорадке, часто в слезах. А когда я просил объяснить причину такой невероятной тревоги, она неизменно отвечала:

— Я боюсь… Я боюсь…

— Но, дорогая, чего же вы боитесь? Я с вами. И кроме того, вам ничто не угрожает!

Она упорно молчала, закрывала глаза, держала свою руку в моей и впадала в сонную дремоту, длящуюся часами. Лекарства не улучшали ее состояния. Я был предельно встревожен и предложил написать ее родителям, чье молчание казалось мне довольно странным. Они даже не соизволили присутствовать на свадьбе дочери, хотя я отправил им в высшей степени любезное письмо. Клер приняла мое предложение без радости, и я прекратил настаивать, поскольку моя дорогая больная так разволновалась, что я испугался серьезного осложнения. Но когда я ложился ночью в постель, беспрерывно прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате, то не мог помешать себе воспроизвести в воображении череду необычайных событий, державших меня вот уже три месяца в напряжении. И помимо воли все наводило меня на мысль, что между теми событиями и болезнью Клер существует связь. Иначе откуда эта медленно разрушающая болезнь? Откуда этот страх одиночества? Откуда эта дрожь при малейшем потрескивании деревянных перекрытий? Почему порой эти потерянные глаза смотрели на стены, на мебель с таким страхом, что, казалось, не узнавали их? Я должен был признать очевидное: жена моя умирала от страха. С тех пор как, опираясь на мою руку, Клер вошла в замок, она не переставала дрожать. А заглянув внутрь себя, я вынужден был признать, что часто и сам ощущал такую дрожь. Она пронизывала меня словно ток и оставляла горячий пот на висках и ладонях. Это случалось в самые неожиданные моменты, но почти всегда, когда я приближался к гостиной или когда слишком далеко забирался в глубь парка. Звон колокола также оказывал на мои нервы странное действие. Что еще сказать? Мне не удавалось привыкнуть к замку, в котором я вырос. Меня не покидало ощущение, будто за мной кто-то следит или кто-то прячется за дверью, когда я открываю ее. Кто?.. Увы! Какое имя дать призраку, рожденному больным воображением? Возможно, мне тоже следовало обратиться к врачу… Я притворялся как мог. Я старался быть жизнерадостным и веселым. Но было очевидно, что обмануть Клер мне не удалось. Наше тревожное состояние передавалось друг другу, так же как два уголька передают свой жар один другому, сгорая вместе.

Осень оголяла кроны деревьев. Гонимые ветром сухие листья летели над тростником, падали в пруд, где, соединившись в легкие стайки, некоторое время держались на воде, затем тонули. Клер чахла. Я пригласил другого врача. Он был уклончив, пытался приободрить меня, свалив все на неудачное время года, посоветовал мне увезти больную в горы и уехал, оставив меня в отчаянии. Понемногу я утратил желание бороться. Я начал жить как отшельник, даже нотариус прекратил визиты к нам. Мы были узниками замка, как Мерлен и ле Дерф, как Эрбо, и только ночь принималась катить свои темные волны из одного коридора в другой, как я совершал последний обход, проверял замки и засовы, затем садился у изголовья Клер, и мы слушали, ждали… не в состоянии ни пошевелиться, ни заснуть. Наконец, когда первые утренние лучи падали на оконные переплеты, нами овладевала изнурительная летаргия. Выхода не было. Я знал, что жена моя обречена. Я знал, что и мои дни сочтены. Я знал, что мы должны погибнуть, потому что стали свидетелями тайны, в которую не позволено проникнуть простым смертным. В глазах возлюбленной моей уже скользила тень смерти. Она почти ничего не ела. Золотое кольцо, залог нашего союза, болталось у нее на пальце, и все более частые приступы сухого кашля свидетельствовали о развитии болезни. В слезах, решился я призвать из деревни кюре. Эта церемония настолько потрясла меня, что я не в силах описать всю ее скорбь и величие. Забившись в угол комнаты, я как мог сдерживал рыдания, пока священник читал молитвы о прощении и соединял мятущуюся душу ее с Создателем. Его рука, чертя над постелью умиротворяющие кресты благословения, казалось, уничтожала тлетворное влияние, удушающее наши сердца. Он долго молился и, перед тем как уйти, взял меня под руку и негромко сказал: