Отношение Дину и Рукмини к ней почти не изменилось, однако помыкать ею они уже не решались. Более того, Рукмини старалась всячески угодить Басанти и мучительно завидовала ей, ничем, однако, не выдавая своих чувств. Она приехала в Дели со своим супругом, слово которого для нее всегда было законом, но здесь его авторитет очень скоро упал. И все из-за этой — втерлась в их жизнь вместе со своим ребенком и сейчас верховодит тут. Только изредка из тлевшего в душе Рукмини уголька вырывался язычок пламени, обжигая сердце. Ее беспомощность — она даже на улицу одна выходить не решалась — все больше угнетала и раздражала ее. Если б хоть ребенок… Но ребенка у нее не было, а у этой паскуды — ребенок, зачатый от Дину, и Дину души в нем не чает. По всякому пустяку ей приходилось обращаться к Басанти: не даст денег — и очаг в доме останется холодный. А ко всему прочему она зависела от Басанти в самом главном: она надеялась, что Басанти поможет ей излечиться от бесплодия. Дину по-прежнему чванился, по-прежнему покрикивал на Басанти, даже деньги у нее брал так, словно делал одолжение, однако он тоже отдавал себе отчет в том, что помыкать ею, как прежде, уже не может.

А тут еще новые неприятности. Старик портной подал в суд, и Дину два раза вызывали как ответчика. Явившись в суд, Дину под присягой дал показание, что он действительно женился на Басанти, и сделал это потому, что детей в семье у него не было, и в качестве доказательства того, что Басанти — его жена, предъявил их ребенка. Парикмахеру Чаудхри судебная волокита тоже причинила немало хлопот, и он грозился при случае оторвать головы обоим — и Басанти, и Дину. Басанти эти угрозы только развлекали, и она ежедневно с форсом проносилась мимо отца на велосипеде. У молочной лавки на обычном месте сидела мать, но, едва завидев Басанти, демонстративно отворачивалась, а та делала вид, что не замечает ее. Только однажды как-то само собою получилось, что Басанти соскочила с велосипеда и, протягивая матери сетку с бутылками, сказала:

— Я спешу. Вот деньги и бутылки. Купи молока…

Это значило, что семейные дела у Басанти стали налаживаться и появилась уверенность, что к худшему они не изменятся.

Прошло несколько месяцев, и случай снова привел ее к тете Шьяме. Конечно, она и до этого изредка наведывалась к ней, хотя видела, что глаза Шьямы уже не излучают прежней доброты.

Едва Басанти переступила сегодня порог, как Шьяма сделала кислую мину.

— Ты что же, воровством, вижу, занялась? — недовольно начала она. — Ославить меня захотела?!

— Что вы говорите, тетя? — весело рассмеялась Басанти. — Кого я обокрала?

Басанти никак не могла понять, шутит Шьяма или говорит серьезно.

В светло-желтом сари Басанти стояла перед нею с ребенком на руках. Паппу был разодет как игрушка: в розовой шапочке, в такой же распашонке, на ногах носочки и туфельки, а ресницы густо подведены сурьмой. Глядя на нее, никто бы даже подумать не мог, что она — служанка в богатых домах.

— А откуда, скажи, у тебя деньги? — подозрительно спросила Шьяма. — И сама разодета, и ребенок тоже.

Басанти звонко расхохоталась.

— Вот с этого, тетечка, и надо было начинать, — проговорила она и, не дожидаясь приглашения, уселась рядом с хозяйкой. — Это сари подарил мне муж.

— Какой муж?

— Хромой Булакирам, какой же еще? — усмехнулась Басанти и, подражая портному, заговорила: — Ты взгляни только, рани Басанти, что я принес тебе. Звать тебя Басанти[31], и сари я тебе купил тоже желтое, как сама весна. — Она снова расхохоталась.

— А туфельки, носочки — это откуда? Ведь с того дня, как ты бросила портного, ой-ой сколько времени прошло.

Щеки Басанти залил густой румянец.

— Это мне дали…

— Кто?

— О тетя, вы мне будто допрос устраиваете. Ну, в подарок получила…

— Это нейлоновые-то носочки и туфельки?

— Честное слово, тетя, мне подарили.

— Ну, вот что, Басанти, больше не ходи ко мне.

— Но почему, тетечка?.. Ну, не хотите, больше не приду.

— С такими фокусами тебя и на порог-то никто пускать не будет… А все-таки скажи честно, где взяла туфельки?

— Я знаю, тетя, прислуга обычно ворует, — тихо проговорила Басанти. — Но я чужой булавки никогда не взяла.

— Тогда откуда все это у тебя?

— Туфельки я нашла в парке: валялись под кустом, что рядом с качелями. Но в первый день я даже поднимать их не стала, только задвинула ногой поглубже в кусты. — Басанти рассмеялась. — На другой день вижу: лежат на прежнем месте. Да и то я не сразу взяла, а дождалась, когда стемнеет. — И она прищелкнула пальцами. — Но ведь это же не воровство, правда?

— А что же еще, если не воровство?

— Только наполовину, тетечка, только наполовину.

— А носочки?

— Носочки, тетя, я купила на свои собственные деньги. Честное слово!

— Нейлоновые носочки — на свои деньги?

— Ну, на деньги хромуши портного. Тогда это были уже мои собственные деньги, — расхохоталась Басанти. — Туфельки долго лежали у меня — все не решалась надеть. А потом думаю: туфельки — одно загляденье, надо к ним и носочки хорошие купить. А вы знаете, тетя, в парке все думают, что Паппу вовсе и не мой ребенок. Считают, что я просто нянька и в парк привожу его на прогулку.

Однако по лицу хозяйки было видно, что та не верит ни одному ее слову.

— Все, что я делаю для своего Паппу, тетя, воровством я не считаю, что бы там ни говорили. Вот если я возьму что для себя, тогда я действительно буду воровка.

Шьяма долго испытующе смотрела ей в глаза.

— А у людей столько всего разбросано по дому, что они и счет потеряли, — словно оправдываясь, добавила Басанти.

— Значит, что плохо лежит, то бери?

— Ничего это не значит, тетя. Я просто сказала вам, что думаю.

— А ты лучше попроси, — посоветовала Шьяма. — Попросишь — тебе никогда не откажут.

— Проси, не проси — ничего не дождешься! Даже каури[32] ломаной не дадут!

— А ты, я смотрю, совсем безмозглая стала.

— Это почему же безмозглая, тетечка?

— Будешь одевать малыша как на выставку, на порог никто не пустит.

— Получается, что, если одел ребенка прилично, ты уже вор! И даже если все это приобрел на свои деньги — все равно ты вор!

Шьяма не отрываясь смотрела на Басанти. Потом пренебрежительно бросила:

— А сегодня каким ветром занесло?

— О тетечка, сегодня я принесла вам очень важную новость. Это вы меня сбили. У Рукмини скоро будет ребенок.

— Неужели?

— Она забеременела, тетечка, и выкидыша теперь не будет. Целыми днями лежит в постели.

— Значит, ты все-таки свозила ее в Мератх и она принимает лекарство, которым лечилась Шакунтала?

— Нет, тетечка, Дину сводил ее к доктору. А я уж так, за компанию с ними пошла. «Меньше движения и полный покой», — сказал доктор. Везет же человеку, тетечка: лежи себе и ни о чем не беспокойся.

Шьяма на минуту задумалась, потом подняла голову, и лоб ее прорезала морщинка.

— Видно, весь век тебе маяться, Басанти, — грустно произнесла она.

— Это почему же, тетечка?

— Когда у нее родится ребенок, для них ты станешь что старый стоптанный башмак.

— Почему же это, тетя? — побледнев, с тревогой в голосе спросила Басанти. — Вы что-то не то говорите, тетечка. Дину очень любит Паппу, я же знаю. Он так носится с ним — с рук не спускает.

— И Паппу любить он будет до тех пор, пока у него не появится свой ребенок.

— Но ведь Паппу тоже его ребенок, тетя.

— Ты, видно, так никогда и не поумнеешь… Да, конечно, Паппу — его ребенок, но все дело в том, что муж-то он не твой.

— Как то есть не мой? Он же сам в суде заявил, что женился на мне.

— Заявить-то он, может, и заявил, а вот будет он жить с тобою или не будет, это уж как ему захочется.

— А без меня им и есть будет нечего, ведь работаю-то одна я.

Шьяма понимающе кивнула головой.