Басанти рассказывала, а Шьяма, поджав губы, смотрела на нее сердитыми глазами и скорбно качала головой.

— И это ты называешь свадьбой? — наконец вымолвила она. — Ну разве я не говорила тебе? Разве не предупреждала?

— О чем, тетя?

— О том, что доверять этому человеку нельзя. О том, что сначала надо выйти замуж, а уж только после этого переступать порог его дома.

— Но ведь свадьбу-то мы справили.

— И ты называешь это свадьбой? Свадебный обряд совершает пандит. Это во-первых. А во-вторых, на церемонии присутствуют все члены общины, чтобы в случае чего могли подтвердить: да, свадьба была… Эх ты, Басанти, какую глупость сделала! Ни пандита, ни одного свидетеля! Взяли и все сами устроили! А теперь этот человек натешился — и поминай как звали.

— Нет, тетечка, нет! — еле слышно выдавила из себя Басанти.

— Что нет? А если он скажет, что никакой свадьбы не было, что тогда?

— Ну, скажет — и скажет, — уже спокойнее произнесла Басанти.

— Ох, плакать тебе горькими слезами, Басанти! Ничего-то ты еще не смыслишь.

— Ну и что, тетя? Плакать — значит, плакать.

Басанти спокойно вскинула на нее глаза. У Шьямы было такое ощущение, будто Басанти околдовали, она не в состоянии отличить, где белое, а где — черное. Раньше была такая боевая, а теперь вдруг ко всему стала безразличная. Что бы это могло значить? И вдруг Шьяму точно осенило:

— Э, да ты никак беременна! А я-то, дура старая, гляжу на тебя, а самой и невдомек. Ну, проходи же, проходи, садись, — и, взяв девушку за руку, Шьяма усадила ее рядом. С души у Басанти словно камень свалился.

Уж так устроен человек: не боится он никаких трудностей, не страшится бед и несчастий, только бы любил его кто-то, только бы одаривал заботой и лаской, оберегал от одиночества, и тогда он с легкостью преодолеет все препятствия. Вот это желание поделиться с кем-то и быть понятой и привело сюда Басанти.

— Ты все еще ходишь будто во хмелю, Басанти. Вот наступит похмелье, узнаешь, почем фунт лиха. Сейчас-то ты точно слепая… А ты и впрямь считаешь, что он вернется?

— Вернется, тетечка, непременно вернется, — быстро проговорила Басанти, и Шьяма удивленно взглянула на нее.

Жизненный опыт Басанти был еще мал, она не могла понять того, что говорила ей Шьяма: что, например, означает «быть во хмелю»? А до того, как «быть во хмелю», — как назвать это? А когда «хмель» проходит, значит, «наступает похмелье»? И при чем тут «хмель» и «похмелье»?.. Она была еще так неопытна, что не могла понять смысл сравнения, которое помогает человеку познать мир, оценить, что в нем истинное, а что — показное. С тех пор как Дину бросил ее, она жила, словно переходя из прохладной тени на жаркий солнцепек и снова попадая в густую тень. Когда Басанти вспоминала Дину, в сердце ее поднималась волна нежности, но потом она принималась ругать и проклинать его. Нить, что связывала их, была еще крепка, только изредка, натягиваясь до предела, начинала мелко вибрировать.

— Ну а дальше? Что было дальше? — продолжала выспрашивать Шьяма.

Что могла ответить ей Басанти? Многого она и сама толком не понимала. Шьяма умело направляла беседу в нужное русло.

— Ох, тетечка, всего не расскажешь, — горько вздохнула Басанти. — Если бы его не выгнали с работы, все равно я там долго прожить не смогла бы. С утра до ночи — под замком! Даже в окошко выглянуть — и то нельзя. Так и сидела где-нибудь в уголке. Старик чаукидар делает обход — я или под кровать прячусь, или за выступ стены. — И Басанти грустно засмеялась. — Однажды вышла я за дверь: ухитрилась изнутри открыть засов. Пить очень хотелось. Напьюсь, думаю, у колонки — и мигом назад.

— Ну, вот тут-то ты, наверно, и попалась, — вставила Шьяма.

— Да нет, тетя! Меня никто не видел. Я уж и не знаю, как все вышло. Дину говорил, будто повар давно уже что-то подозревал. Он и донес начальству.

Случилось это в полдень. Уже не слышно было звона посуды. Большой холл студенческой столовой опустел, и все служащие общежития, усевшись во дворе, курили и рассказывали всякую всячину. Некоторые тут же улеглись на циновки. Видя, что все заняты разговором, Дину потихоньку поднялся, незаметно достал из-за печи припрятанную тарелку с едой, вывалил в нее содержимое еще одной тарелки и, стараясь не привлекать к себе внимания, выскользнул из кухни.

Он прошел веранду и уже заворачивал за угол, как скорее почувствовал, чем услышал, что кто-то крадется следом. Дину застыл на месте, и в это самое время за спиной у него послышался вкрадчивый голос:

— Еду-то для кого несешь, Дину?

Дину обернулся — позади него стоял повар Манглу, самый хитрый из всех, что работали в общежитии. Плюгавенький человечек, с маленькими щегольскими усиками и дешевыми деревянными бусами на шее.

— Для кого? — не растерялся Дину. — Для больного из четвертой комнаты.

— Из четвертой? Да он только что пообедал вместе со всеми и четверть часа назад ушел.

— К нему гость приехал, — нашелся Дину. — Для него и несу.

Манглу расхохотался.

— Так на его ж двери замок висит. Пойдем покажу…

Дину стиснул зубы, но тут же взял себя в руки.

— Наверно, как всегда, Теджу все перепутал. Тот, что живет в четвертом номере, несколько раз требовал, чтобы еду принесли ему в комнату. «Ну, думаю, Теджу заболтался: дай-ка я сам отнесу».

Он взглянул на Манглу — тот ехидно улыбался, почесывая за ухом.

— Говори: кто? — тихо спросил Манглу и, подмигнув, снова улыбнулся.

Дину лихорадочно соображал, что бы еще придумать, но, так ничего и не придумав, доверительным тоном, словно оправдываясь, сказал:

— Да тут… жена из деревни вчера приехала… Ночью прямо сюда и заявилась. Дядя у нее в Басант-нагаре живет, да поздно уже было.

Но Дину видел, что Манглу не верит ни одному его слову: продолжая улыбаться, Манглу как-то странно смотрел на него и неторопливо почесывал за ухом.

— Давай-ка, брат, и я попробую! — снова подмигнув, хрипло проговорил Манглу. — Ты пока не ходи туда, а тарелку я сам ей отнесу.

Дину рассвирепел.

— Ах ты мерзавец, — срывающимся голосом произнес он. — Я сейчас как двину по твоей роже подносом… Это моя жена, слышишь? И говорить гадости я не позволю!

На следующий же день управляющий вызвал Дину к себе в кабинет и приказал в течение часа освободить служебную комнату.

Лишившись работы, Дину вместе с Басанти поселился в крохотной комнатенке у одного своего друга, которого звали Барду. Перед глазами Басанти промелькнуло все, что было потом, и это воспоминание заставило ее содрогнуться, а в душе поднялась волна бессильной ярости.

Жилище Барду они с Дину отыскали уже поздно ночью. Утром, едва проснувшись, Басанти вышла на улицу и принялась осматривать все вокруг. По склону холма, прямо от обочины дороги, что вела к Сат-нагару, лепились друг к дружке какие-то странные сооружения из обломков кирпича, старых досок, деревянных ящиков, пустых бидонов, ржавых кусков жести. В одном из них жил Барду. Вместо дверей были старые циновки. Днем по поселку бродили свиньи, бегали крысы — неподалеку находилась городская свалка, куда свозили мусор со всего Сат-нагара и других кварталов. Привязав за спину большие плетеные корзины, женщины ходили по улицам Сат-нагара, собирая обрывки газет, битое стекло, пустые консервные банки. В кучах мусора возились грязные ребятишки, отыскивая пустые бутылки и чашки с отбитыми ручками. Вот в этом-то поселке и обосновался Барду, приютивший Дину и Басанти.

У Барду они прожили дней пять, а потом Дину удалось недорого снять мазанку на самом краю поселка.

Проснувшись однажды утром, Басанти обнаружила, что Дину рядом с нею нет. Протирая заспанные глаза, она вышла из мазанки и увидела закутанного в старенькую порванную накидку Барду, который сидел у двери. От давно не мывшегося Барду пахло помойкой.

— А где Дину? — спросила Басанти.

В ответ Барду рассмеялся, оскалив гнилые зубы.

— Дину больше не вернется сюда.

— Почему?

— Он уехал.