— А хорошие у нас ребята в пароходстве, правда, Васильич? Ведь этот Сухарев — наш ставленник. Как он, все вопросы порешал?

— Четко, оперативно, по-морфлотовски, — подтвердил Павел.

— От прогулки не отказывайтесь. А то Герасимович что-то пугливый, в театр он может поехать, только лично заплатив за билет, пива нашего не пьет, комиссию замордовал работой так, что девчонки и в магазин сбегать не могут. Нет, ребята, не обижайте, если мы что предлагаем, так это от чистого сердца. Ведь когда нам жить? — в рабочее время, потому что у нас ненормированный рабочий день. Я вот с космонавтами этими неделю дома не был — верите? Будто в командировке жил. А зачем домой ехать на два-три часа? Тут же в штабном номере перекемаришь — и с утра раньше всех на боевом посту!

— Семья и не видит совсем, — невинно поддакнул Стольников, вызывая начфо на проникновенную исповедь.

— Я, парни, все в холостяках. Горю на работе, личной жизнью заниматься некогда. Мать-старушка одна в квартире. Бывает, закрутишься-завертишься, потом спохватишься: вдруг мама там, одна-одинешенька, уже богу душу отдала? Ведь и воды подать некому, в «Скорую» позвонить… — при этом он признательно-растроганно смотрел на одного Павла, разбередившего так сладко эту бронированную душу. — Я ведь, Паша, из пролетариев, пэтэушник. С шестнадцати лет за станком. И полюбился, понимаешь ли, секретарю парткома. Одно поручение, второе, третье. Однажды к нам на завод прибыл высокий зарубежный гость, не буду называть имени, а то не поверите! И поручили мне его всюду сопровождать. Я ночь не спал — как с ним себя вести? Мама надоумила: а как с простым человеком веди, он же такой закалки революционер! Уж не знаю, может, простотой я ему и полюбился. Утром встает: где Витя? Витек, заходи! Потом мне вызов прислал, и я две недели был его личным гостем.

Ивашнев и Стольников переглянулись: верить ли? Слишком смело для фантазии, неужели факты?

— Секретарь видит, что я мастак на приемы и сопровождение, ну и пошло! Он секретарем райкома — я в райком, завхозом. Он в горкоме — я в управлении делами горкома…

— А сейчас он где? — поинтересовался Ивашнев, и только Павел мог заметить оттенок напряженности в этом бесхитростном вопросе.

— Наверно, вы на подведение итогов к нему и попадете. Он уже спрашивал меня, как идет ревизия.

Друзья поняли, что все это — моральное давление на них, давление авторитетами, пусть и безымянными.

Одну за другой Михайленко доставал из ящика бутылки с чешским «Пльзеньским», попутно рассказывал о пивных Праги, о гостинице с пивопроводом в номера и счетчиками на манер электросчетчиков и о том, что у жюри международных конкурсов пива есть такой показатель: пена высотой в четыре сантиметра должна держаться не меньше четырех минут, тогда это напиток высокого класса. Стольников закурил, чтобы не пить много, и неожиданно закашлялся, чем дал Михайленко новый повод проявить заботу и гостеприимство:

— Не простыл, Паша? Уже не первый раз замечаю: кашляешь нехорошо. А в сауну? Три сеанса — и как рукой. У нас на даче банька что надо. Нет, не смотрите на меня так, дача не моя — управления, для семейных работников аппарата.

Ивашнев подтвердил: да, было распоряжение о даче, так что вопросов у них нет.

— Все, решено! В субботу паримся! Работа работой, а здоровья ни за какие деньги не купишь. А какие у нас места в пригороде! Паш, я прошу: приезжай в отпуск с семьей! Только позвони — все обеспечим. Без всяких ревизий, служебных командировок, попросту, по-дружески — во отдохнешь! Нет, я прошу! Товарища Ивашнева пригласить не осмелюсь, чего доброго, он мне сейчас свои суточные за пиво отсчитывать начнет, а ты приезжай! И с детьми, у тебя ведь, Васильич, двое — мальчик и девочка?

«Значит, наводил справки, — устало подумал Павел. — Все так прозрачно… Никому еще в этой командировке я не говорил о семье». Бывало уже и такое: ревизуемые через своих земляков в Москве собирали информацию о нем.

Снова и снова сквозь наигранно-раскрепощенные слова начфо пробивался трезвый расчет: то он невзначай вспомнил о своем незаконченном высшем образовании и посетовал, что возраст уже не позволяет учиться… а вот Иру Зябликову он все-таки отпустит в аспирантуру, особенно после этих «пенок» с премиями — нет уж, подруга, поди поучись, не будешь шефов под монастырь подводить… То переключал разговор на морские темы, чтобы вспомнить снова о пароходстве, теплоходе и документах круиза. Но ни Иван, ни Павел не добавили ровным счетом никакой информации хоть о незаконных премиях, хоть о несостоявшемся круизе. Они просто пили пиво — как и призывал Михайленко. Наконец начфо понял, что ничего из них не выудить, грузно поднялся, пошел ознакомиться с «бытовым комфортом» комиссии, а вернувшись, признал его невысоким: где же бумажная полоска с надписью «Стерилизовано для вас»?! И долго прощался в прихожей, пожимая руки то одному, то другому. Лицо его не выказывало, что он обескуражен.

— Ну, Пашенька, как тебе этот растроганный крокодил, которого мама в детстве тоже любила?

— Крокодил давит нас авторитетами. Как бы и правда не пригласили в обком доложить о ходе ревизии. По-моему, у нас обоих такое уже бывало.

— Не раз, брат. Но ты заметил, конечно, что авторитеты у него все инкогнито. Это я так, в скобках. А в обком — что ж, это в порядке вещей. Но ни в какую баню я с ним не ходок! На одном полке с таким сидеть — да никогда в жизни! А что там у тебя в пароходстве? Начфо очень внимательно слушал — вдруг обмолвишься?

— Теплоход вернется из рейса через неделю. Акт о круизе я взял, — Павел решил повременить с полной информацией, хотя ему не терпелось поделиться сомнениями. Тут было и легкое суеверие — не рассказывать о деле раньше времени, чтобы оно, часом, не сорвалось. Он спросил у Ивана, бывал ли начфо в гостинице в первые дни командировки? Нет, Михайленко тут впервые.

— Значит, что-то есть, мы напали на след: теплее, теплее, горячее… Вань, а ты не перегнул сегодня с Ириной?

— С главбухом? Нет, брат. Ведь явное нарушение.

— Я о тоне. И не рано ли нам высвечивать свои карты?

— Думаю, я довел до нее сообщение в максимально корректной форме. Как учили…

— Но ведь все-таки наша сокурсница…

— Да хоть сестра родная! И если моя сестра совершила ошибку — скажем мягко, Паша, ошибку, а не хищение, не злоупотребление, — то я несомненно должен ей на эту ошибку указать.

— Все так, но ты же понимаешь, не для себя старалась, она бессребреница. Поговорить бы с ней — глядишь, узнали бы что-то ценное.

— Да она скорее внесет сама все шестнадцать тысяч, чем скажет хоть слово компры против Михайленко! Понимаю, для него старалась. Хуже всего, что вот такие толстомордые делают своим орудием тонких, незащищенных людей, какой была Ирочка. Если не возражаешь, Паш, я тебя покину?

— А если будут звонить?

— Отключи телефон. Салют!

5

На следующий день, когда ревизоры возвращались в гостиницу после рабочего дня, Ивашнев попросил водителя притормозить и обратился к Павлу:

— Пал Васильич, мы собирались немного прогуляться перед сном. А то никакого движения, одни машины да лифты. Девушки, спокойной ночи! На работу завтра приходите. Приходите на работу-то!

«Раф» укатил по проспекту.

— Старик, что за экспромты? Когда это мы с тобой собирались прогуляться?

— Так надо. Надо, Паша, надо, — Иван уверенно пошел к ресторану туристского центра. Следовало понимать: надо усыпить общественное мнение, отпустить автобус со всеми девушками, а потом…

— Пыль с ушей нужно стряхивать иногда, Пашенька, — шутил Иван. — Вот и тряхнем — ушами.

Через полчаса Вера и Валя вошли в полутемный зал и сели за их столик. «Да-а, если Иван вздумает что-то утаить даже от меня, — думал Павел, — ведь утаит!»

Оркестр выводил мелодию Адриано Челентано. Кроме электромузыкальных инструментов, тут были и труба, и кларнет, особенно приятные после электронного лязга и грохота.