Действительно, оторвавшийся лист кувшинки уплывает вверх по течению. Вот в чем дело! Хотча впадает в Волгу, ниже по течению — водохранилище, ГЭС, плотина. Включили турбины — и Хотча остановилась. Избыток воды в водохранилище возвращает течение вспять. Гидродинамика…

Наши соседи, приехавшие на лимонно-желтом «Жигуле», разожгли костер и рыбачат, но пока ничего не поймали. Их двое, пожилые муж и жена. По номеру машины я определил: москвичи. Это же надо, почти за двести верст на рыбалку ехать! Двести верст и 200 кг сена странным образом связались в моем уме. Женщина часто посматривает в нашу сторону.

— Видишь, Сань, к старости всего достигли: вожделенной машины, обеспеченности, свободного времени, — говорит задумчиво Марина. — А веселья нет, и им некуда девать свою полную свободу.

— Да-а, в будний день за двести кэмэ на рыбалку ехать… А по мне, Маринка, лучше черный хлеб — но с аппетитом!

Словно подтверждая наши догадки о том, что им невыносимо скучно вдвоем, хозяин «Жигулей» в шортах и импортной кепочке с прозрачным козырьком направляется к нашему костру.

— Добрый вечер, ребята! На что ловите, на червя? А у меня ни на червя, ни на геркулес не берет. Ни поклевки…

Объясняю ему, что червь червю рознь. Он своих из Москвы вез, они и скисли, а мои из картофелехранилища такие живчики — на пять минут в воду нырнет, а все извивается.

— Ребят, вы студенты? А гитары у вас нет? «Ах, чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее…»

— Почему студенты непременно должны быть с гитарой? — не ему, себе говорит Марина. Она против стереотипов.

А сосед уже исследует нашу уху, завидует улову — он не может понять несправедливости жизни: у него первоклассные импортные снасти, спиннинг, телескопические удилища — и ни поклевки! У нас же неоструганный мальчишечий прут и уже закипает уха.

Жена зовет его тягучим голосом, и мы с Мариной молча радуемся тому, что опять остаемся вдвоем.

На донке отчаянно болтается крошечная щепочка, привязанная вместо колокольчика. Подсекаю и вытаскиваю ерша. Ерш — нахальная рыбешка, вроде азовского бычка. От такой поклевки можно дар речи потерять. Отправляю его сразу в котел, без ерша какая же уха?

Вечереет. Мимо церкви гонят стадо черно-пегих коров, выстрелом хлопает длинный бич пастуха. Слишком уж мелки коровки или все еще не набрали нужного веса, зимовка была нежирной. Вот для этих буренок мы и перекантовали сегодня сорок пять тонн сена. В одном вологодском колхозе нам рассказывали невеселую быль: дали корове сена, она его обнюхала, но не ест. Почему? Да впервые в жизни увидела — привыкла к соломе. Эх, Нечерноземье ты мое…

Марина умница, даже чай прихватила, и, чтобы сделать ответный сюрприз, я снова ухожу к церкви — заметил там одичавший и разросшийся малинник. «Малина для Марины», — каламбурю про себя. Заодно прихватываю для костра кем-то спиленную и засохшую липку — Марине так нравится жечь костер и смотреть на огонь, обхватив колени руками, значит, хвороста понадобится много. Возвращаюсь и вижу, что человек в жокейке и шортах опять торчит у нашего костра. Он принес транзистор и бутылку водки и протягивает ее мне как пропуск в наше общество. Но не пьем мы этой псевдопшеничной, не пьем, не научились еще. А по радиоприемнику звучит чистая, тихая и причудливая мелодия «Как прекрасен этот мир…».

Мир действительно прекрасен, как эта бесшумная скромная речка Хотча с плавными изгибами берегов, как эта чисто русская равнина на другом берегу, вся в богатырских шеломах — копнах сена. Отсюда кажется нереальным, невероятным, что напротив нас — суша, она на одном уровне с водой, и странно, что речка не залила ее. И уж какой русский тот лесок, оседлавший округлый пригорок… Кричат маленькие речные чайки, лучший указатель того, что речка — рыбная, скрипит коростоль, ласточки на лету чиркают клювами — пьют воду. Я рассказываю Марине, что у ласточек и стрижей наибольшая скорость полета, до семидесяти километров в час, и в общежитии над моей кроватью висит большой фотоснимок, талантливо снятый кадр: ласточка на лету пьет воду. Вообще удивительно, эти чудики-горожане ничего не знают: какие птицы вокруг, какие травы… Я сорвал соцветие пижмы, растер в пальцах эти маленькие желтые пуговички, и вокруг оглушительно запахло полынью.

Марина рассказывает о детстве, которое провела в Подмосковье с бабушкой, и мне немножко жаль, что говорит она это не мне одному. Наш сосед тоже вступает в разговор, вспоминает студенческую молодость. Нам как-то неудобно за него, ему пятьдесят с хвостиком, а вставляет в речь словечки тридцатилетней давности: чувак, брод, лабухи. По его мнению, и сейчас молодежные.

Над водой белыми язычками вспыхивает пар, сначала он показался мне дымом нашего костра. Сейчас вода теплее воздуха. Солнце садится почти на севере, светло до полуночи — в Ленинграде, недалеко отсюда, стоят белые ночи, — и по ровному малиновому свечению диска можно заключить, что завтра снова будет жаркий погожий день.

Мы с Мариной решаем искупаться. Сосед назойливо смотрит, как мы спускаемся к воде, раздеваемся, входим в воду. Марина ступает, как «Северная мадонна» Ильи Глазунова. Она не в восторге от этого художника, но мне кажется, есть в жизни движения, жесты и взгляды, повторяющиеся все сорок тысяч лет, сколько существует нынешняя цивилизация, и если художнику удалось схватить и верно передать хотя бы один из них — мы уже вправе считать его мастером. Вот это осторожное движение, первый шаг в воду, опасливый и грациозный. Или когда женщина, подняв локти вверх, укладывает волосы на голове. Или когда сидит усталая, руки покоятся на коленях — поза матерей и бабушек.

Мы бесшумно плывем рядом — терпеть не могу визгов и грубых игр на воде, — плывем и видим, как прямо перед лицом возникают и гаснут язычки белого пара, будто по снежной степи начинает гулять поземка. Противоположный берег уже подернулся дымкой, а нашу стоянку я различаю лишь по крохотному красному пятнышку костра.

— Какой вечер сегодня… — Марина ищет высшее слово, но не находит его и говорит «роскошный».

— Да. Только не говори, что вода как парное молоко.

— Хорошо, не буду.

Из воды не хочется выходить, она успокоила дневные комариные укусы, сняла, смыла усталость, тела невесомы, словно мы снова вернулись в детство.

— Слушай, — говорю я, вспомнив. — Марина, а ты была когда-нибудь в нашей дискотеке?

— В Бауманском? Да, в прошлом году.

— Мы танцевали с тобой. Точно. Я сразу это вспомнил, как увидел тебя.

— Саш, это глупо, но я тоже весь вечер спрашиваю себя: где я его видела? Да, ты прав, в дискотеке Бауманского. Выходит, мир и вправду тесен… А почему ты выбрал этот вуз? Хочешь окончательно двинуть вперед НТР? Поберег бы вот эту красоту.

— Знаешь, с тех пор как мы начали изучать баллистику, я много думаю о таких вещах. Надо как-то останавливать разрушительную силу человечества. Может, я неправильно выбрал вуз. Признаться, поступал туда, куда было труднее. Там конкурс небольшой, принимают с трояками, но кто бы знал, как трудно получить этот трояк!

— Значит, шел по пути наибольшего сопротивления?

— Нет, просто сызмальства с техникой, я и природу и технику люблю одинаково. Пока школу окончил, получил права на вождение большинства видов транспорта. Целая коллекция удостоверений. Просто интересно было: бульдозер освоил, а на автогрейдере еще не ездил…

В густеющем у берегов тумане три распустившихся водяных лилии. Я подплыл, сорвал их для Марины:

— Если вплетешь в волосы, то никогда не утонешь. Народная примета.

— Ну да, русалочкой буду. Моя любимая сказка в детстве — про русалочку. А где наш костер?

И правда, где? Все в тумане, в фантастическом густом тумане, как в новогоднем снегу. И нет красной точечки костра.

Наконец находим его, одеваемся. Пока мы купались, жена соседа тоже пришла к костру. Она моложе, чем показалась сперва, но у нее угасший взгляд и обезжиренная кожа. Нездорова? Или просто немало хлебнула в этой жизни? Невольно приходит на ум термин сопромата «усталость металла». И думается о том, что если уж металл устает, то люди — подавно. И я с непонятным самому сочувствием смотрю теперь на эту женщину.