— Павлуш, ты во всем прав! Но пойми, просто это такой человек, что, если мне приснится — только приснится! — что у меня ее нет, я сойду с ума! Завтра я уже не скажу этого ни тебе, ни кому другому, но это так!

— Валя стоит такого отношения, Вань. Дай вам бог счастья!

В ту ночь Иван впервые признался другу: вот уже пять лет они с Валей вместе, хотя она и живет в Воронеже. Муж Вали — ответственный работник, сыну четырнадцать лет, но она в любую минуту готова развестись ради Ивана. А у него-то, у него не хватает духу сделать Олежку безотцовщиной! «Видишь, как банально, какой тривиальный расклад! — горько говорил Иван. — Я не могу дать ей того, что она готова дать мне. И вообще, можно ли строить счастье двоих — всего лишь двоих! — на обломках целых двух семей?! Нет, еще не все в этом мире настолько заражены эгоизмом, чтобы брать счастье силой и не думать при этом об окружающих. Валя — золотая душа, Валя все понимает и не требует жертв…»

И остаются обоим только жалкие крохи любви — встречи урывками в Москве, когда она самоотверженно и тайно приезжает к нему, да совместные командировки, и десятки, и сотни уловок, большая и малая ложь ради этих горько-сладких встреч…

Несмотря на поздний час, Иван так и не лег, пока не дождался свою Валю.

10

Обработав все анкеты, Стольников вышел в коридор, сел в дальнее кресло, закурил. Проходивший по холлу Ивашнев заметил друга и тут же подсел к нему:

— Что, Пашенька, устал?

— Да, Вань. Тебе могу признаться: устал от однообразия человеческой психологии. Этот мир обречен, если не изменит способа своего мышления, — это не я, это Эйнштейн сказал. Понимаешь, все в принципе строится по одним и тем же штампам-схемам. Вчера нас обсчитал официант — сегодня жди директора с сувенирами. Тронули историю с теплоходом — тут как тут Михайленко с пивом и воблой. Качнули восемь незаконных премий — того и гляди прибежит в номер поэтесса Зябликова читать стихи на сон грядущий. Все есть штамп.

Иван выслушал внимательно, полюбопытствовал: это анкеты навели на столь меланхоличный образ мыслей?

— И анкеты тоже. Ну, как по-твоему, сколько внештатников премировалось здесь за три года?

— Уж пять-то процентов они, поди, удосужились наградить. Нижний предел — пять процентов.

— То есть каждый двадцатый активист хоть что-то да получил? А у них, судя по тысяче анкет, только каждый шестьдесят четвертый!

Ивашнев тоненько присвистнул. Разговор прервался — все остальное не было нужды произносить вслух. Опрошенные активисты называли в анкете любые формы морального поощрения, от грамот и значков до приглашения на различные мероприятия. Но ни премий, ни ценных подарков, ни льготных путевок 63 человека из 64 не указывали. И в то же время целый том документации управления свидетельствовал, что на поощрение и награждение внештатного актива из года в год тратятся, в соответствии с фондом, десятки тысяч рублей. Значит, происходит утечка средств. Можно было морализировать: как Михайленко эксплуатирует энтузиазм. Или говорить о неразвитости общественных начал. Друзья молчали. Они получили «обратную связь», и объективность социологического обследования была налицо. Вот если бы каждый второй указывал, что его поощрили рублем, тогда можно заподозрить «дирижирование» анкетированием.

— Вот что, Пашенька. Для начала высчитай, сколько рублей в год приходится на одного премированного.

— Уже прикинул: в среднем по 22 рубля.

— А теперь раскидай общую сумму на тысячу опрошенных и получишь жалкие копейки. Вот эти-то грошики мы в акте и проведем: по данным социсследования, на каждого активиста управления в среднем было израсходовано… 38 копеек в год, скажем так.

Это был один из тех ивашневских «заходов», которые снискали ему авторитет и у коллег, и у Тургенева. Стольников лишь головой покачал: ему-то казалось вполне достаточным привести в акте только эти нищенские цифры — премировался каждый 64-й вместо каждого 20-го, средняя сумма выплат составила 22 рубля в год. Но Ивашнев — о, Ивашнев, иезуитская его душа! — доводит статистику до абсурда: нет, товарищи Кондратьева — Михайленко — Зябликова, не 22 рубля, а всего лишь 38 копеек в год потратили вы на каждого своего добровольного помощника. По пачке сигарет им презентовали, и вовсе не сигарет «Мальборо».

Мысль обоих тем временем стремительно шла дальше.

— Как хочешь, а историю с круизом снять с тебя не могу, — говорил Иван, закуривая вторую сигарету. — Дело тонкое и зашло далеко. Калачева туда не пошлешь, все засветит. Да и премии ты копнул так, что влезай-ка в них с головой. Бери том ведомостей и кати в гостиницу.

— Как всегда?.. — понимающе спросил Павел.

— Нет, Паша, глубже, чем всегда! Проверь-ка их перекрестно. Составь списочек повторяющихся фамилий, сличи подписи и выуди тех бойцов, что пасутся из ведомости в ведомость. Потом мы с ними повстречаемся и снимем показания.

— «Снимем показания»! — важно передразнил Павел. — Ты уже в прокуратуре?

— А чем мы не прокуроры? — удивленно вскинул глаза Ваня. — Только тем, что дела в суд не передаем? Уж прости мое вторжение в твою душу, но что ты ощутил, когда просчитал результаты анкетирования?

— Усталость.

— А я — злость! В этом наша небольшая разница.

— Я против злости, Вань. Ленин писал в одном из предсмертных писем, что коммунизм можно построить только добрыми руками. Добрыми, Ваня. Я понимаю, что тот же Ленин призывал и «бить по головкам», если надо, понимаю, что доброта не может быть неразборчивой или глобальной. Но злость никуда не приводит. Самый большой тупик на свете — злость.

— По-моему, я умею и на высокие темы говорить без высоких слов. Так вот, брат, чтоб ты лучше понимал меня: каждый раз, когда я сталкиваюсь вот с такой липой в документах управлений, — Ивашнев пощелкал ногтем по листочку с расчетами Стольникова, — я готов надеть кожаную тужурку с маузером в деревянной кобуре! Да, Паша, и хоть сейчас пойти с ревтрибуналом. И судить, и сажать, коль надо. Если хочешь, именно в этом моя главная идея, моя сверхзадача, а уж от нее — все производные мысли и действия.

— Ты ортодокс. Ты готов сажать людей из-за денег?

— Из-за народных денег, украденных ими. На-род-ных. Вопреки всем определениям политэкономии скажу: деньги — это людская энергия, сконцентрированная в условном знаке. Деньги — всегда народные, даже когда они в руках у шаромыг и спекулянтов. Сами по себе они меня не волнуют — даже если рубля не остается перед зарплатой. А вот их суть, их принадлежность, их правильное и справедливое прохождение в обществе…

— Не знаю, Иван, не знаю. Все эти годы я отношусь к людям с уважением до тех пор, пока факты не доказывают, что они недостойны моего уважения. А ты, мне кажется, смотришь на всех без исключения как на потенциальных растратчиков и ждешь, пока тебе докажут обратное. Получается: ты никому не веришь!

— Именно так, Паша! Не ты ли сказал, прибыв сюда, такую фразу: «Там, где есть большие деньги, — ищи людей, испорченных большими деньгами»? Мудро сказал. Мы слишком много грязи раскапываем каждый месяц, отсюда и наше видение. Ну уважай Михайленко — работягу, пэтэушника, верь ему, Пашенька, он хороший! Но ты же сам видишь разницу между человеком и должностным лицом, личиной и сущностью… И сам, с первых минут общения с ним, видишь, какая это лиса и свинья одновременно!

— Лисо-свинья! — засмеялся Павел. — Да, вижу. У меня это тот редкий случай, когда априорного уважения он не дождется. Может, тут чутье… Причем, я понимаю, Вань, что когда-то Михайленко мог действительно быть неплохим рабочим парнем и завоевать симпатии секретаря парткома или высоких зарубежных гостей. Но все течет, все изменяется — переродился и он.

— Отлично! У меня то же самое. Значит, два субъективных мнения — порознь — означают нечто объективное. И не усложняй, старик, не надо! Уважение всегда нужно сперва заслужить. А веру твою в человечество будем укреплять. Укреплять будем!