Еще в полях белеет снег…

1

Анна Семеновна Белоног подписывала свои статьи и корреспонденции псевдонимом «А. Ясная». Этот псевдоним следовало придумать, даже если бы он не был ее девичьей фамилией. Очень уж шел он ко всему облику Анны Семеновны, облику тихой и спокойной сорокалетней женщины, спокойной и по характеру и благодаря нехлопотливой, обеспеченной жизни.

Сразу после окончания института физкультуры Анна Семеновна вышла замуж за полковника Белонога, кадрового строевика, проведшего войну в общем счастливо — в Берлин он вошел командиром танкового полка, с пятью орденами и тремя нашивками за ранения, из которых только одна была золотистой. К моменту знакомства с Аней Ясной Белоног вдовел третий год. Рослый мрачноватый тридцатипятилетний полковник с рыжим чубом, присыпанным сединой, разительно отличался от Аниных однокурсников — все, что он говорил и делал, было деловито-естественным, а делал и говорил он именно то, что нужно, и ровно столько, — и любой из институтских спортсменов (а среди них тоже встречались бывалые фронтовики) казался по сравнению с ним в большей или меньшей степени напыщенным, развязным и шумным.

Вскоре после знакомства Белоног явился на квартиру к Аниным родителям с большим букетом сирени, откашлялся, ослабил ворот мундира и проговорил скупые слова предложения. А уже через неделю Аня, тихо робеющая и перед мужем и перед своими новыми женскими обязанностями, ехала скорым поездом в Среднюю Азию, куда получил назначение полковник.

У них родился сын. И если поначалу семейные заботы и сложные взаимоотношения с женами сослуживцев полковника — взаимоотношения, которые тоже регламентировались военными знаками различия мужей, — поглощали все Анино время, то еще через два года ей сделалось скучно. Мальчик рос здоровым и ходил в ясли, хлопоты о продуктах, как и прочие хозяйственные хлопоты, в армейском городке ложились на плечи АХЧ, а в еде Белоног был неприхотлив и до обидного исправно съедал все, что ни дай, читая при этом газету и делая пометки толстым красным карандашом.

Занятие для Ани нашлось неожиданно. Однажды ей очень понравился самодеятельный спектакль в клубе части, и муж, которому она прожужжала уши своими восторгами, посоветовал написать об этом спектакле заметку в окружную газету. Заметка была напечатана, а жена полковника Белонога получила любезное письмо за подписью главного редактора. В письме Аню просили сотрудничать в газете и дальше. И она начала писать — сперва крохотные информушки, потом побольше, и, наконец, расхрабрившись и вспомнив свои прежние физкультурные познания, в пух раскритиковала гимнастические соревнования на первенство части. После этого ее акции в газете резко поднялись, реактор пригласил ее приехать, представил общему собранию, состоявшему из пенсионного возраста майоров и бойких вольнонаемных девиц, похвалил, назвал самородком и вручил удостоверение внештатного корреспондента. Николай Иванович Белоног, которому Аня за обедом, скромненько теребя скатерть, пересказала речь главного, насупился, привычно взъерошил чуб, ставший к тому времени из золотого тускло-серебряным, и сказал ей, чтобы она не зазнавалась, что работа в советской печати — дело ответственное, и что она, Аня, теперь должна еще более серьезно смотреть на жизнь и на окружающих ее людей и умно выбирать себе подруг, а не судачить с гарнизонными клушами. «Ты мне показывай свои писания, я буду тебе помогать», — добавил он в заключение непривычно длинной своей речи. Он был доволен.

Кстати, и сам Белоног с пользой провел годы службы в округе. Он происходил из тех неторопливых и методичных украинских селян, которых армия наиболее успешно перековывает в дельных и ревностных службистов. Он получил повышение, затем был командирован в Москву, на учебу в академию, и, окончив ее, остался на работе в генеральном штабе. Поняв однажды, что жене необходима собственная, отдельная от него жизнь, он решил поддерживать эту жизнь и организовывать ее настолько, насколько это от него зависело. Вскоре после переезда в Москву прежний его однополчанин, ныне один из руководителей управления физической подготовки Министерства обороны, по его просьбе рекомендовал Аню литературным сотрудником в ежемесячный журнал «Гимнастика».

Разумеется, Анна Семеновна в начале своей работы была по-журналистски совершенно неопытной. Но черты характера, воспитанные в долгую бытность женой военного: спокойствие, умение где надо подчиниться и где надо настоять на своем, терпеливость к раздражающим мелочам и душевная ясность — словом, то, что нужно от жены человеку, которого в любой час могут поднять по тревоге, в любой день приказать собрать чемоданы и катить за тысячи верст, человеку, устающему, порой суровому и всегда озабоченному, — короче, военному человеку — все эти черты помогли Анне Семеновне стать для ее новых сослуживцев добрым и полезным товарищем.

В тот день, с которого начинается рассказ, Анна Семеновна пришла на работу несколько позже обычного. Вообще в журнале не считалось зазорным опаздывать. За исключением понедельника, в который редактор проводил с утра совещания (а проводил он их непременно, даже если никаких важных дел не было, — это, как он считал, дисциплинирует подчиненных), во все другие дни коллектив работал ни шатко ни валко, к чему располагал медлительный и вяловатый ритм выпуска ежемесячного тоненького журнала. Но Анна Семеновна являлась точно к десяти, открывала окно, чтобы выветрить табачный дым, осевший под потолком еще с вечера, и вытряхивала из пепельниц окурки, регулярно забываемые здесь молодой торопливой уборщицей.

Рядом с дверью редакторского кабинета, склонившись над своим неимоверно забарахленным столом (у Анны Семеновны давно чесались на него руки) и зло сжав маленький рот, выводил очередной заголовок художественный редактор Гриша Карпенко.

— Здравствуйте, Гриша, как вашей дочке — лучше? — мелодичным голосом спросила Анна Семеновна. Голос у нее был и впрямь удивительный — словно дальний высокий колокольчик.

Гриша поднял голову, изо всех сил наморщил лоб, заставляя Анины слова дойти до своих замороченных мозгов.

— А? Да, лучше. Здравствуйте.

— Шеф у себя?

— Что? Да, у себя. Вы о шефе? Кажется, да.

И Гриша, вонзив рейсфедер в банку с тушью, снова кинулся войной на заголовок. Он обладал необычайной способностью создавать себе максимальную загруженность в дни полного редакционного безделья.

Анна Семеновна вошла в кабинет. Сергей Прокофьевич Фомин разговаривал по телефону. Судя по выражению его лица, озабоченному и хитроватому одновременно, разговаривал он с начальством, предъявлявшим журналу какие-то претензии, а он, Фомин, уже нашел неотразимый контрдовод, из тех, на которые был великий мастер. Он махнул ей свободной рукой на мягкое кресло: садись, мол, обожди, я сейчас. Трубку он положил, крепко и плавно надавив ею на рычаг, словно промакнул пресс-папье собственную резолюцию на официальной бумаге.

— Слушаю тебя, дорогая Анна Семеновна. Что там у тебя?

— Сергей Прокофьевич, — осторожно начала она, — пришла повиниться. Ругать будете?

— Смотря за что. Скорее всего буду.

Фомин был в добром расположении.

— Очерка о тренере не получается. Я записала в план кандидатуру Туринцева. А о нем нехорошо отзываются. Говорят, у него неблагополучно по моральной линии.

Анна Семеновна рассказала редактору о том, что сегодня утром побывала в спортивном клубе, где работает тренер Туринцев. О том, что председатель совета клуба, пожилой, розовый и бодрый, словно являвший собою живой тезис «Физкультура — путь к долголетию», узнав о ее выборе, заулыбался, играя ямочками на щеках: «Ну что ж, достойная кандидатура, молодой, понимаете ли, энтузиаст. Но хотелось бы без захваливания, наоборот, с указанием недостатков. Товарищ иногда бывает излишне резок. А так — вполне. Лично у меня возражений нет». И председатель еще раз показал свои ямочки: «Погода, смотрите, стоит, можно сказать, благодатная. Я с сегодняшнего дня решил пешочком на работу ходить — может, тоже отразите в порядке, хе-хе, — он подмигнул и стал похожим на поролонового деда-мороза, — в порядке пропаганды опыта?» И о том она еще рассказала, что во время разговора кудрявый лысеющий блондин-инструктор вошел по каким-то своим делам в комнату и быстро прислушался. И потом в коридоре, у пыльной стенгазеты, посвященной Восьмому марта, а следовательно, двухмесячной давности, этот инструктор мягко поймал Анну Семеновну за локоток. И, усадив на диван, прикрыв рот ладошкой, сказал, что он очень извиняется за вмешательство не в свои дела, но хотел бы дать один совет. «Пусть это останется между нами, но я, как в некотором роде коллега, — я ведь тоже иногда пишу в газетах и журналах, — я не рекомендовал бы вам останавливаться именно на этом человеке. Дело в том, что… как бы это поточнее вам выразить? Словом, в его секции имеется нездоровая обстановка. Я думаю, окажись вы, простите, пожалуйста, на месте девушек, вам бы тоже было не совсем приятно, если бы ваш тренер гастролировал вокруг какой-нибудь одной, а на остальных — абсолютный ноль внимания и даже меньше». Анне Семеновне стало неприятно другое — то, что юркий блондин-инструктор душно нашептывал ей о каких-то грязных делах и даже пытался ставить ее на место участниц этих дел. Блондин был ей противен, а председатель показался симпатичным, и она инстинктивно склонялась к тому, чтобы принять сторону председателя. Но довериться в этом деле интуиции, впечатлению она не решилась. Очерк есть очерк, материал положительный, и герой даже с малейшим пятнышком для него не годился. Это она и сказала своему редактору.