Внезапно молодой мужской голос заорал:
— Баба Зина! — и навстречу мне выбежал юноша, подхватив меня, закружил, радостно крича, — Баба Зина! Как я рад!
— Поставь меня уже, голова кружится!
Он поставил меня на землю и, приглядевшись, я неуверенно сказала:
— Бодь, это ты?
— Я! — у меня подкосились ноги, он поймал меня у самой земли, — Бодик, это, правда, ты?
— А ты меня что, по ушам не признала?
Уши у моего, давно ушедшего на небеса, внука, и впрямь, были примечательные, не просто лопоухий, а сверхушастый был ребенок. Я притянула его к себе и, не замечая, что слезы бегут, нацеловывала его, гладила по лицу и голове, и не могла остановиться.
Сзади на плечи легли две мужские руки и такой родной, слегка подзабытый голос сказал:
— Привет, ма!
— Сыночка, Митенька, — повернувшись, я судорожно вцепилась в него, — вы мне не снитесь?
— Ма, конечно, нет!
— А где… — мне не дал договорить второй родной голос.
— Может, меня тоже обнимешь?
Меня обняли вторые руки, и вот тут я заистерила. Я рыдала, вцепившись в сынов, приговаривала, жаловалась, что мне так плохо и горько без них жилось, что так долго была без них, что оставили меня одну… Сыны вытирали мои слезы.
— Ма, ну, чего ты, как маленькая, вон Богдан сейчас тоже заплачет!
— Всё-всё, они сами бегут, это я от радости, дайте я на вас полюбуюсь, — мои ребёнки имели цветущий вид, я обнимала то одного, то другого, панически боясь, что проснусь. Очень нескоро все трое смогли убедить меня, что не снятся, я же так и не отцеплялась от них, то целовала своего выросшего внука, то, замерев, любовалась ими, то опять переспрашивала одно и то же. Сыночки обстоятельно отвечали на все мои вопросы, я через пять минут опять спрашивала про то же самое, пока Митюшка — мамина вредина, ехидными репликами не начал приводить меня в чувство, я мгновенно оскорбилась, потом тоже начала ехидничать и они засмеялись.
— Теперь порядок. Мам, мы так счастливы видеть тебя, мы тебя очень любим, не сомневайся, и не перестанем любить, присматриваем за тобой, радуемся за тебя.
Мы разговаривали и смеялись, вспоминали их проделки, они рассказывали мне то, что скрывали когда-то от меня, говорили, что здесь у них все нормально, что оба здоровы, что занимаются спортом, что Богдан постоянно с ними.
— Ма, все нормально, не переживай!
Душа моя бабочкой летала от счастья и как ледяной душ были слова:
— Ма, нам пора и тебе тем более.
— Куда пора? Я только вас увидела, я никуда не пойду! Вы — все, что у меня есть, нет, я вас не отпущу! — я заметалась между ними.
— Ма, мы пошли, помни, что мы всегда рядом и любим тебя, мелкие нам тоже очень по душе, иди к ним, ты им нужнее! — расцеловав меня и крепко-накрепко обняв, они все трое растворились.
Я стала рыдать и кричать пока не охрипла, бессильно опустившись на землю, долго сидела без движения, бездумно уставившись в одну точку, очнувшись, не увидела полянки, вокруг опять был мерзкий туман.
Одно различие, впрочем, имелось, под ногами была твердая поверхность. И, вздохнув, я поднялась и пошла. Твердь оказалась своеобразная — едва я делала неверный шаг, и нога тут же зависала в невесомости, приходилось опять нашаривать твердую опору. Так и шла, как в сказке — долго ли, коротко, пока не запнулась, обо что-то живое, внизу сидела смутно знакомая пантера, извинившись, переступила через неё и пошла дальше. Через несколько метров, опять запнулась, опять извинилась, а в третий раз спросила:
— Сколько же вас тут, и чего вы на тропинке сидите?
— Одна я здесь, — промурлыкала пантера, — а сижу… так тебя домой надо проводить!
— Какой такой дом, мой дом там, где сыночки с внуком, а они, — я всхлипнула, — от меня исчезли.
— Пррравильно сделали, ты ещё тут нужна.
Я махнула рукой.
— Никому я не нужна…
— Прислушайся, вон, как тебя зовут…
Где-то далеко-далеко на разные голоса звали какую-то Зину.
— Зовут кого-то, я-то причём?
— А ты разве не Зина?
— Зина, ну, мало, что ли, на свете Зин!
— А ты просто послушай, может, это тебя зовут?
Прислушалась, доносились только отголоски, слов было не разобрать…
Пантера вкрадчиво так промурлыкала:
— Пойдем поближе, послушаешь? Может, и вспомнишь что или кого?
— Ты ведь не отвяжешься? Пойдем, только, кто бы знал, как не хочется, я бы к сыночкам бегом побежала…
— Ну, тут тебя тоже интересное кое-что ждёт…
Так и пошли с пантерой, (вспомнила! Багира!) идти стало проще, я уже не оступалась, а шла за ней по тверди, голоса стали слышнее.
— …Мамочка… соскучил… не успел сказать… наглая рожа… люблю… оборзела в конец… — винегрет какой-то, голоса разные. Один, такой противный, скрипуче-мяукающий, стал раздражать, сказала вслух:
— Какой-то мерзостный голос говорит всякие гадости, его слышнее всех.
Пантера фыркнула:
— Чего-чего, а гадости говорить он мастак, а давай ему вместе отомстим? Пусть умоется гадский кот… тьфу! я тоже его словечками заговорила!
— Гадский кот? Такие бывают?
— Есть один такой, русский, нахал страшенный… но… душка… иногда!
— Хм… я тоже русская, у меня тоже был? Или нет? Или был… а, точно был кот, черный… как же… а, Стёпка!
— Он и сейчас есть, полудохлый, но борзый и резкий как… — она поперхнулась… — хорошо, что кроме тебя никто не слышит, стыдобушка.
Я задумалась, пантера тоже молчала, у меня в голове крутилось: «Стёпка, кот, что дальше? — Не помню», тут совсем рядом чётко услышала:
— Как я рад, что ты не отвечаешь, хоть раз в жизни выскажу всё, что накопилось за двенадцать — страшно представить, двенадцать лет!! Я сколь терпел, пра-а-а-авильно серб Горан говорил тогда — геноцид! Как иначе можно назвать издевательства над молодым, полным сил котом, надо же было с особой жестокостью, меня, меня — такого видного мужика, и кастрировать! Сделать из меня… дебила! А самолет этот? Думаешь, я забыл? У меня как сердце не разорвалось, придумала, нежного, тонко чувствующего кота — на самолете везти! Хотя, опять же, буду справедливым, не оставила в чужих людях, но это мелочи! А ещё…
Его перебил приятный мужской баритон:
— Вот очнёшься ты, я тебя в охапку и к обручу, весь Лиард ждёт такого события. Я не видел, но Тахирон говорит…
И детский голосок:
— А если громко-громко позвать её, она услышит? А если про дельфинчиков сказать, что свистят каждый день у тёти Саль на море и мамочку ждут? И про Муську и Зятя рассказать?
ГЛАВА 17
Что-то дрогнуло у меня от этого детского голоска… попыталась вспомнить… нет, не могу…
— Багира, а что за дети меня зовут, не вспомню никак?
— Э, дорогая, я здесь для того и сижу, чтобы ты вспомнила и вернулась, — пантера села на задние лапы и начала умываться.
— Ой, ты прямо как мой кот умываешься!
— Так родня же, одного семейства, — она скривилась, — кошачьих!
— А что ты так кривишься?
— Да, достал меня твой кот, оскорбил при свидетелях, а я ж Богиня, а не просто погулять вышла! Наказать бы надо, но вы же вшестером, можно сказать мир спасли мой.
— Это как?
Она вздохнула.
— Как далеко ты убрела, ничего не помнишь. Напрягись, может, хоть страшилище вспомнишь?
Я посидела… смутно помню дельфинов, какой-то человек странный, никорослый, весь квадратный, я бы сказала, сильно умученный, куда-то его тащили… потом… меч какой-то деревянный… голова заболела…
— Ладно, давай немного передохнем, потом ещё попытаемся. Ты просто прислонись к моему боку и закрой глаза.
Потихоньку задремала и увидела себя, неподвижно лежащей на кровати, возле меня растянулся большой черный кот, а на полу сидел мужчина, прислонившись щекой к моей руке, он тихонько пел.
Негромко постучав, на цыпочках зашел какой-то шустрый мужичонка и стал шептать:
— Ить дочушка у меня родилася, по ведовским-от понятиям имя сразу надоть нарекать. А мои упёрлися, оба, Зинушей и больше никак, Величество, отвлекися, давай ужо с детишками сходим, дочушку ты наречешь, а? А тута, вон охрана побдит, — он кивнул на кота.