На этой улице он был единственным человеком, обутым в кирзовые ботинки на тонкой резиновой подошве. Снег поскрипывал под ногами. Он не представлял себе, что всё — и дома, и трамваи, и доска с афишами — так ярко окрашено. Он шел быстро, с удовольствием ощущая, как на разгоряченном лице тают снежинки.

Навстречу шла старушка в толстом клетчатом платке. Она посмотрела на его ботинки, на белые нитяные носки, на серый ватник-телогрейку, на ушанку, отделанную серым, как скатавшийся войлок, искусственным мехом, улыбнулась понимающе и сочувственно и посмотрела вслед.

Человек в добротном коричневом пальто и мягкой шляпе вел за руку девочку лет четырех в белой козьей шубке и белом козьем капоре.

— Папа! — прозвенел ее голосок. — А я знаю, почему снег скрипит.

— Почему?

— Это микробы пищат. Когда на них наступают.

— Кто тебе это сказал?

— Я сама знаю. Нам в детском саду показывали микробов. Растопили в тазике снег, и они такие черненькие в водичке. Поэтому снег нельзя кушать…

Павел обогнал девчушку, заглянул ей в лицо, в ее серьезные глазенки и пошел дальше к трамваю.

Им было очень весело, этим парням и девушкам. Они вошли в трамвай на следующей остановке. Их было немного, но казалось, что они заполнили весь вагон. Они смеялись и громко переговаривались.

— А профессор-то Порайкошица как грохнется! — рассказывал парень в спортивном костюме и вязаной шапочке.

И все смеялись.

— А я ему говорю, что вот так же я у вас на зачете провалился.

И снова смех.

— Я ему говорю — купите сначала «снегурочки».

Хохот.

— Очки отъехали от него за двадцать метров.

Удивительно красивая, тоненькая, как лозинка, девушка смеялась до слез.

Студенты ехали на каток.

Павел нахмурился. Радость уже прошла. Сейчас нужно было все решать. Уж слишком неожиданно его выпустили.

В тюрьме было хорошо. Он был на своем месте, с ним считались. В камере было сорок два человека, и каждый знал, чего стоит он, Павел, и Павел знал каждого. Сытно кормили.

Сейчас все нужно было начинать сначала. Но что было делать? Вернуться в Чернигов, где его никто не ждал, где у него никого не было? Или попробовать пристроиться тут? Но где? И как?..

Он вышел из трамвая на площади Богдана Хмельницкого, обошел вокруг памятника, силясь рассмотреть занесенное снегом лицо гетмана, и направился по улице Свердлова к Крещатику.

Его привлекла реклама кинотеатра.

«Пойду пока в кино», — решил он.

Все действие кинокартины происходило на курортах Крыма и Кавказа, словно у людей не было никаких забот. Только купаться в море по утрам и ходить в рестораны вечером.

Павел еще долго бродил по улицам, останавливаясь перед витринами, пританцовывая, — у него мерзли ноги.

Нужно было искать ночлег. В кармане у него осталось семьдесят два рубля — семьдесят два рубля, которые он не истратил из денег, заработанных с таким трудом и таких нужных.

Он решил пойти в гостиницу позахудалей.

Он нашел такую у самого Крещатика.

Дежурный администратор, одноглазый неряшливый человек, не глядя на Павла, равнодушно сказал:

— Паспорт.

— У меня справка.

— С такими справками не принимаем, — сказал администратор, все так же не глядя на Павла, хотя Павел только потянулся к карману, чтобы вынуть эту справку.

— Куда же мне деваться?

— Куда хотите. На вокзале можете подождать, пока придет ваш поезд.

Ему было известно даже и то, что Павлу предстояло куда-то ехать.

Хотелось есть. В камере в это время все уже поужинали пшенной кашей с растительным маслом и неторопливо пили чай.

Павел остановился у киоска, выпил стакан водки, закусил теплым пирожком с начинкой из ливера, похожего на серую глину. Еще десяток пирожков ему завернули в скупо оторванный кусок бумаги, и он пошел по улице, раздумывая о том, где бы ему поесть в тепле.

Примораживало, холод схватывал коленки и покалывал пальцы.

Он вошел в парадное, присел на корточках в уголке у источающих сухое тепло батарей отопления, съел еще три пирожка.

Больше есть не хотелось.

Его разморило тепло и водка, которой он не пил уже давно.

Из какой-то квартиры доносилась музыка и незнакомая Павлу красивая песня.

Пела женщина.

Вероятно, по радио, но Павлу казалось, что поет эта женщина где-то совсем рядом, и он напрягал слух.

Внезапно песня умолкла, оборванная в середине музыкальной фразы.

Павел любил музыку.

В соседней камере сидел паренек Ващенко, по прозвищу Чуб. Он приехал в Киев, чтобы поступить в консерваторию. Но в консерваторию он не попал — влопался на довольно нелепом деле с подделкой доверенности, а уже потом выяснилось, что несколько дел такого же рода тянулось за ним еще из его родных Черновиц.

Павел вспомнил, с каким волнением слушала тюрьма песни Чуба. Особенно неизвестно кем сложенную песенку «Оксана».

Павел думал о том, что песенку эту сложил человек, получивший по меньшей мере лет двадцать. И единственная возможность увидеться с Оксаной состояла для него в том, чтобы на Украине не осталось «подлюг легавых».

Безнадежная это была песенка.

Безнадежная и наполненная большой тоской.

Вспомнилась Павлу надпись, какую он видел почти во всех камерах тюрем и бараках лагерей, где ему довелось побывать: «Будь проклят тот навеки, кто выдумал, что тюрьма исправит человека».

Был у них в камере адвокат по фамилии Кац, который любил порассуждать о пенитенциарной системе. О том, что без нее современное общество не может существовать.

Но Павлу думалось, что если человек осужден на небольшой срок, то он может в тюрьме исправиться, но когда впереди годы и годы, когда впереди нет никакой надежды, когда не на что рассчитывать, — человек как бы обрастает корой и уже совсем выключен из жизни.

Рассказывали, что некогда люди в тюрьмах отмечали крестиками каждый день, проведенный там, чтобы знать, сколько еще осталось. Павлу казалось это бессмысленным. Что подсчитывать, когда впереди еще так много…

Он задремал.

Ему снился зеленый крутой бережок, в прозрачной, прохладной воде хорошо видны рыбки, как магнитные стрелки, направленные головами в одну сторону, спину пригревает солнце. И вот он сошел в воду и пустил изготовленный из сосновой коры кораблик с двумя бумажными парусами и красным флажком. Кораблик поплыл, и чем дальше плыл он, тем больше увеличивался в размерах, и вместо парусов появились трубы, и он, Павел, почему-то оказался на этом пароходе, в шлюпке, подвешенной у борта…

Он проснулся и услышал, что недалеко от него кто-то шепчется. На ступеньках у перил стояли девушка и парень. В парадном было полутемно, и они его, очевидно, не заметили. Девушка говорила:

— …Я забиралась на шкаф, ложилась плашмя, на живот, и там читала. И мама даже не догадывалась, какие книги я утаскивала на шкаф. Мопассан, Золя… Я, конечно, не понимала того, о чем шла речь в этих книгах, но чувствовала, что здесь есть какая-то тайна… Там, на шкафу, я прочла почти всего Майн Рида — это был мой любимый писатель. Но вот, когда я недавно стала его перечитывать, — он мне показался таким скучным…