Во всяком случае, я не такая старая развалина, как может показаться, и мой час ещё не пришёл. Ты выглядишь слишком уж озабоченным. Я очень обрадовалась твоим подаркам. Не думаю, что мне суждено умереть здесь. Слава Богу, с каждым днём становится прохладнее, и, хотя воздух такой застоявшийся, пресыщенный и сухой, я всё же чувствую осеннюю свежесть. Ты боялся, что когда я должна была думать о последнем часе, меня успокоил дух простого смертного мужчины?

Ты прав, ты ещё более внимателен, чем я ожидала, так что я благодарна тебе. Для чего нужны таинства, если они не способны освободить наши души? Да, приходил священник и пообещал мне милость Господа, которого я ещё не могу постичь. Думаю, он простит меня и за это тоже. Теперь я возлагаю ещё больше надежд на его милосердие. Он обещает нам небеса, на которых будут люди, которых мы любили, потому что наша любовь подобна божественной, на которую все мы уповаем.

Я знаю. Не выйдя замуж, не вступишь в брак. Так и есть, потому что, в конце концов, у меня было два мужа, и по каждому отслужили не одну мессу, и поэтому я считаю, что они оба должны быть на небесах. Нет, нет, я совсем не переживаю, правильно ли это. Иногда я путешествовала самостоятельно, порой — вместе с любимым человеком, и, хотя, я вполне способна позаботиться о себе, но должна признать, что, имея достаточно опыта, всё же предпочту путешествовать с любимым. Да, даже отправиться в последний путь. Ну, давай же, крестись. Я всё ещё продолжаю удивлять тебя, хотя, думаю, теперь ты уже достаточно хорошо меня узнал.

Это правда, но это было так давно. Горе проходит, словно затянувшаяся рана, чувство вины тоже почти забывается. Теперь я уже не могу вспомнить ощущение скорби. Самую страшную боль, что я испытывала — зубная боль. Тоска приходит и уходит, иногда она просто у тебя в голове, а иногда и не только, но зубная боль остаётся с тобой, будто в отместку, и нет никакой веской причины потакать ей. Я потеряла свой первый коренной зуб, когда была беременна Снорри, говорят, один зуб за каждого ребёнка, и после этого долгое время была счастлива. А в год, когда умер Карлсефни, мои коренные зубы начали портиться и выпадать один за другим. Это было настоящей мукой, так же, как и потеря мужа, но больше всего я запомнила зубную боль. Она так донимала меня, что мне хотелось умереть. Когда меня мучила зубная боль, я могла думать о жизни без Карлсефни, но не о жизни без зубов. Потеря всех зубов значила бы для меня даже больше чем моя кончина. Но, как видишь, у меня всё ещё осталось несколько, и для моего возраста мне есть чем похвастаться. Зубы больше не беспокоят меня, как и скорбь о мёртвых.

Я знаю, знаю. Мы должны продолжить нашу историю. В конце концов, разве мы здесь не для этого? Но я устала сегодня, Агнар. Может быть, посидим сегодня на улице в тени за чашей вина, которое ты принёс? На деревьях спелые фиги, а с лозы, обрамляющей крышу обители, свисают гроздья зелёного винограда, а листья только-только начинают желтеть. У нас не так много времени, Агнар, не стоит тратить его, записывая всё это. Задумайся, где мы теперь! Ты хочешь, чтобы я рассказала о Карлсефни? Он подумал бы, что мы спятили, сидя тут в тени. Ему и в голову бы не пришло терять время, рассказывая тебе историю своей жизни. Вместо этого он думал бы о настоящем. Он говорил бы со мной о тебе, о Риме, о значении этого нового странного мира, в котором мы живём. На людях он казался спокойным человеком, и обычно был очень сдержан и не выходил из себя. Он всегда оставался очень наблюдательным, и даже ближе к кончине, когда он уже лежал, прикованный к постели, всё ещё хотел что-то выяснить и разузнать. Даже когда Карлсефни не мог выйти из дома, он всё же интересовался новостями, настойчиво расспрашивая каждого странника, что заходил к нам.

Возможно, ты не знаешь — ты был ещё слишком молод, когда уехал, и к тому же ты — южанин, но именно со времён Карлсефни повелось так, что хёвдинг Глаумбера считался одним из самых уважаемых людей в Исландии. Снорри унаследовал своему отцу, и продолжает его дело, как полагается. Но, хотя, Карлсефни и родился в хорошей семье, он должен был самостоятельно занять своё место в мире. Он купил Глаум, когда мы вернулись из Норвегии, и заплатил за поместье немалую цену, но путешествие в Винланде так обогатило нас, что впредь Карлсефни не раздумывал и тратил деньги на то, что было ему по душе. Больше он никогда не покидал Исландию, это может показаться странным для человека, который провёл полжизни в путешествиях. Понимаешь, просто он нашёл то, что искал.

К тому времени стало гораздо легче избегать междоусобиц. Карлсефни так и делал. Кроме одного изгоя, имя которого я не могу тебе назвать, которому он тайно предоставлял пищу и убежище, тот скрывался на острове Дрангей в устье нашего залива, Карлсефни старался не занимать чью-либо сторону в конфликтах. По меньшей мере, раз в год мы отправлялись на тинг, Карлсефни ездил всегда, а когда мальчики достаточно повзрослели, я ездила вместе с ним, и там он заслужил репутацию беспристрастного человека. Чёрствый, как говорили некоторые. Но люди часто обращались к нему, чтобы он рассудил их споры, и на самом деле, значительную часть нашего дохода составляла оплата его услуг. Нам требовались деньги. Двери нашего дома всегда был открыты, — Карлсефни не забывал о своём высоком положении, а мне нравилось устраивать щедрые пиры и дарить гостям подарки. Хотя я не была такой расточительной, как мой отец. Мы с Карлсефни хорошо управлялись с хозяйством, и наша ферма стала одной из самых лучших в Исландии. Глаум — широкая плоская долина, обрамлённая двумя цепочками холмов, по ней протекает река, так что у нас было вдоволь земли, чтобы расширяться. Спустя годы мы купили несколько небольших имений по соседству, и теперь вся долина принадлежит нам.

Ему нравились красивые вещицы, особенно, тонкая работа по металлу: в Норвегии он знавал одного кузнеца, которому почти каждый год заказывал товары — драгоценные чаши, блюда, броши, амулеты, и тому подобное. Не будь Карлсефни хёвдингом, он мог бы сам стать кузнецом, хотя одному Богу известно, как он пытался добыть руду из того болотного железа в Винланде, — после этого у любого пропадёт тяга к кузнечному делу. Он любил дарить мне драгоценности и цветную одежду, ему нравилось, когда я выражала ему признательность. Он выполнял любые мои желания, касательно красивых вещиц, меня тянуло к ним как ребёнка, ведь человеческая натура неисправима. Иногда я думала о Халльдис, — на ней надета простая рубаха из неокрашенной шерсти, она гонит скот с грязных полей, или собирает тысячелистник или тимьян, а затем подвешивает связки трав над очагом в Арнастапи. Тогда я чувствовала себя совсем чужой, будто обманываю себя и нарядилась кем-то совсем другим. Мне хотелось выйти на улицу и сбежать в холмистую пустошь. Порой в те годы я думала и о Торстейне, о нашей ферме в Стокканесе, о днях, что мы проводили, вырубая кустарник, или вели под узду лошадок, гружённых навозом или водорослями, или раскидывали торф на лугах после сенокоса. Я думаю о том времени, когда мы вдвоём не спали всю ночь, ожидая пока отелится корова. Или о зимних вечерах, когда мы шли сквозь метель в хлев, чтобы наполнить сеном кормушку для скота. Или дни, когда мы, прокладывая путь сквозь снежные заносы, откапывали овец после ночного снегопада. Порой я не могу вспомнить внешность Торстейна, а затем, я представляю его снова и вижу его лицо, и, конечно же, он всё так же молод, как тогда, когда я видела его в последний раз: веснушчатое мальчишеское лицо, густые светлые волосы свисают на лоб.

Но не пойми меня неправильно. Мы с Карлсефни были такими же фермерами, как все, и не чурались ежедневной тяжёлой работы. В Глауме у нас было больше рабов, чем у кого-либо в Зелёной стране, или больше, чем когда-то владел мой отец в Лаугабрекке. Довольно много наших земель обрабатывали арендаторы. Они работали не только на нас. Однажды я рассказывала тебе, что домочадцы Эрика в Братталиде жили у всех на виду, потому что они были всегда центром того мира, и никогда не чувствовали себя одиноко. Их жизнь походила на нашу в Глауме. Карлсефни никогда не понимал, почему я иногда замыкалась в себе. Мы иногда говорили о Винланде, но он мало придавал этому значения, ведь это было в прошлом, и давно минуло. По его мнению, нить, что в первые годы связывала с Глаумом, была золотой. Ему нравилось слыть богачом, и он был уверен, что так и есть. Он играл важную роль в мужских спорах, и удостоверился, что преуспел в их разрешении. В некотором смысле он был менее притязателен в своих желаниях, чем я. Порой я чувствовала себя несчастной, и когда это случалось, он всегда знал об этом. Карлсефни никогда не понимал из-за чего, он ненавидел переживания из-за пустяков. После того, как мы вернулись в Глаум, я никогда не позволяла ему видеть свои слёзы, за исключением тех моментов, когда я теряла ребёнка, это случалось дважды после рождения Торбьёрна. Он всегда старался быть со мной мягок, потому что знал, женщины испытывают очень сильное потрясение из-за подобных вещей. Я не высказывала ему какого-либо необоснованного недовольства, а спустя годы стала меньше переживать на этот счёт. Опять же, не пойми меня неправильно, Агнар, я не жалуюсь. Просто в последние недели, когда я болела, у меня было вдоволь времени, чтобы поразмыслить обо всём.