Августа Солодковская уселась за рояль и, не глядя на клавиатуру, заиграла тихую, странную прелюдию… Заговорила, как бы вспоминая о чем-то своем, сокровенном:

Щеки слабо окрасились, глаза под очками подернулись влагой. Казалось, она бредит наяву:

После Августы выступил Полищук. Он картинно облокотился на рояль. Напыщенно восклицал:

Ирина сидела, опустив глаза. Следя за выражением ее лица, Илья понимал, что ей нравится молодой задор Вадима, что ей жаль Люсю… Она презрительно улыбнулась, когда Зборовский начал о «вольной птице ночных тротуаров»… При словах «пленных тихий зов» с тревожным сочувствием взглянула на Августу. Когда же заговорил Полищук, девушка отвернулась к окну.

— Господа! Внимание! — сказал Зборовский. — Ирочка будет декламировать! Что вы прочтете, Ира?

«Ничего не прочтет!» — мысленно ответил Илья. Ему не хотелось, чтобы Ирина принимала участие в этой «игре от безделья». Она резко встала. Вышла на середину комнаты. Остановилась, уронив тонкие руки. Подняла голову.

начала Ирина тихо, искренне, как бы разговаривая с самым близким человеком.

Зрачки ее расширились. Она подняла глаза на Илью:

«Она мне это говорит», — с внутренней дрожью подумал Илья, не замечая, что барышни перешептываются, глядя на них, и что мачеха Ирины стоит под аркой, с трудом скрывая негодование под снисходительной улыбкой.

На полустанке Романа Яркова ждала вся будущая родня, только невеста с матерью остались дома.

Выпили по стаканчику и двинулись целым поездом по залитой солнцем широкой дороге, которая шла сосновым бором. Лесное эхо откликалось на веселые выкрики, песни, на звон колокольчиков и «ширкунцов», как звали на Урале бубенцы. От полустанка до Ключевского надо было ехать двадцать верст.

Давным-давно, когда еще Демидовых и духу здесь не было, на берегу безымянной реки поселились беглые люди — смелый крепкий народ. Вначале среди необозримого леса появились три бревенчатых дома. Дворы поневоле пришлось крыть тесом, чтобы не проникли в них лесные звери — волки, рыси. Охота давала новоселам мясо, кожу, пушнину… но русскому человеку всего дороже хлебушко. Новоселы вырубили лес, выкорчевали пни. Начали сеять на росчистях рожь, лен. Мало-помалу научились искать руды и плавить металл в домницах. Селение росло.

Когда Петр Великий отдал Демидову для вспомогательных работ на заводе множество деревень «со всеми крестьянами, с детьми, с братьями и с племянниками», жители Ключевского тоже попали в число приписных и оставались в таком положении почти полтораста лет.

Много преданий сохранилось в Ключевском об этих полутора веках. Рассказывали, как вырвалась однажды из доменной печи огненная река, залила двор… Пять ключевских мужиков сгорели тогда вместе с другими работными людьми. После того был большой бунт. Усмирять приезжал князь Вяземский с лютой командой.

Старики и старухи помнили, как много в Ключевском было разговоров, когда по Уралу прокатился слух о воле: «Нас должны наделить землей, мы сельские работники! Мы к заводу чем причастны? Уголь жечь, дрова, руду возить — это мы можем, только плати по-хорошему, не обижай!»

Но заводчики повернули дело по-своему. Чтобы не отдавать пахотной земли, не терять рудовозов, дроворубов, углежогов, большую часть сельских работников перечислили в разряд мастеровых. А раз ты мастеровой, получай покос да клок приусадебной земли!

Вот так и получилось, что жители Ключевского остались привязанными к заводу, хотя до этого завода было верных тридцать верст. Одни работали в куренях, на углежжении, другие нанимались к подрядчикам коннорабочими. Некоторые занимались камешками — искали самоцветы. Были и золотничники. Кто плел корзины, кто вырезал из коровьего рога гребни, каждый, как мог, искал себе пропитания.

Ключевское стояло на веселом месте. Издали было видно маленькую пузатенькую церковь, крест которой блестел на солнце. Дома разбежались по угору — по скатам невысокого пологого холма. Сосновый лес отступил от Ключевского и стоял в отдалении, ровный, словно подстриженный… Только одно гигантское дерево — Большая сосна — вознесло свою крону высоко над лесом. За рекой зеленели отавой поемные луга с краснозолотыми перелесками, а дальше темнел бор.

Въехав в дремотное Ключевское, кучера подхлестнули коней.

Залились колокольцы… Разбойный посвист, гиканье, уханье… Свахи замахали платками, заиграл гармонист — сразу стало видно, что жениха везут! Промелькнула школа, пошли ряды старых изб, огородов, садочков. Показался узкий, высокий старинный дом угрюмого Чертозная, с радужными от старости стеклами окон. Дорога пошла в гору. Выехали на церковную площадь, окруженную крепкими домами. Из окон волостного правления выглянули писарь и сотский… Мелькнули поповский дом, утонувший в зелени до самой крыши, недавно покрашенной в красный цвет, дом писаря, где квартирует урядник, лавка Бушуева, двухэтажные хоромины Кондратовых.

Дорога вильнула вниз, к реке. Опять пошли низенькие избы, садочки, огороды. Всем поездом подъехали к домику тетки, где Романа ждала его мать. Не заходя в дом, выпили еще по единой, и Роман остался со своими родными.

С этой минуты он как бы утратил свою волю и вынужден был то с улыбкой, то с подавленным раздражением подчиняться чужим указаниям. После чая его послали в баню, заставили переодеться. Вечером повели к невесте, где девушки пели ему величальные песни, а он дарил их пряниками и конфетами. То мать, то тетка шептали ему: «Встань, чего сидишь?.. Кланяйся! Не пей сразу-то, отнекивайся дольше!»

Поздним вечером, за ужином, дядя сказал ему:

— Ну, Ромаша, ешь как следует, завтра не дадут.

Роман знал, что в день свадьбы жениху и невесте есть не полагается, но задорно сказал:

— Велика беда, не дадут… Сам возьму.

Но тетка замахала на него руками, а мать сказала строго:

— Неужто осрамишь меня?

День свадьбы прошел, как во сне: сумбурно, шумно, быстро.

С утра Роман оделся по-праздничному. Он сидел на лавке, посмеивался в усы и качал отрицательно головой, когда дядя, подмигивая, показывал ему украдкой то шанежку, то кусок пирога.

Незадолго до отъезда в церковь вдруг он почувствовал волчий голод, пошел в чулан, нашел пирожки с бутуном — наелся.

И вот он в церкви.

Тетка шепчет ему: «Стой прямо!» — но Роман повернулся не к иконостасу, а к раскрытым настежь дверям.

Вот показался вдали поезд невесты — чинный, без песен, без криков.