Мать кинулась Илье навстречу, на ходу стаскивая надетый поверх платья халат, точно явилась к ней важная заказчица. От волнения она споткнулась и, смеясь и плача, упала на руки сына.

Было больно смотреть в лицо матери — все еще подвижной и легкой, но так сильно постаревшей. Эти морщины и эта угодливая улыбка! Так научилась улыбаться «мадам Светлакова» в те годы, когда иголкой подымала четверых детей, а Илья помогал ей только тем, что, давая уроки, зарабатывал себе на право учения, на форму, на учебники.

— Ну, расскажи, расскажи, Иленька! Ах, как ты мало писал! Ничего я не знаю… Мне очень жаль, Илья, что ты ушел с рудника… это все-таки положение: «марк-шэдир»! — говорила мать, накрывая на стол трясущимися руками.

— Мне и самому не хотелось уезжать, — ответил Илья, — пришлось!

— Извини меня, я тебя осудила… Ну, хорошо, уехал с рудника, но зачем в эту глушь залезать, что тебе эта железная дорога? И разве в этом твоя специальность, чтобы простым рабочим землю копать? Ужас! Это, извини, чудачество, Илья! Ведь ты не мальчик! Но не будем вспоминать… Уже то хорошо, что ты и сам понял…

Илья горько усмехнулся: «Понял! Пришлось уйти из барака ночью, в чем был!»

— А в Вятке ты кем был?

— Конторщиком на меховой фабрике, — ответил Илья. — Ну, что ты, мама, удивляешься. Словно не знаешь…

Мать выразительно показала ему глазами на дверь, за которой работали девушки-мастерицы.

Илья замолчал. Он допил чай и отошел к окну.

— Иленька, а сюда ты в гости приехал или как? — несмело спросила мать.

Он ответил задумчиво:

— Поживу.

— И на работу поступишь?

— Обязательно, мама.

С робкой лаской она прикоснулась к его густым волосам. Хотела что-то сказать и не сказала, только вздохнула. Он понял невысказанный вопрос.

Если бы была между ними настоящая близость, он сказал бы: «Мама, я не сошел и не сойду с той дороги, которую избрал». Но он не мог сказать ей так. Слишком разные были они!

Сын промолчал, только погладил ее нервную, тонкую руку.

Она снова глубоко вздохнула.

— Я тебе буду помогать, мама, — сказал Илья, — последнее время не мог… так сложилось…

— Теперь я сама могу помочь тебе, Иленька, — внезапно просияв, сказала мать и мелкими шажками, шумя шелковым платьем, подбежала к комоду, достала из нижнего ящика книжечку в желтоватой корочке. — Смотри — восемьсот рублей в банке! Уже! — она поспешно спрятала книжечку, но все еще продолжала счастливо улыбаться. — Мишеньке я теперь не помогаю, он хорошо устроился. Он, Иля, приказчиком работает у братьев Гафизовых. И кажется… кажется… дал бы бог!.. На дочке доверенного женится, только это пока пусть между нами!.. — Неожиданно она закончила: — Я тебе отличный костюм сделаю, Иленька!

— Ни в коем случае! — Илья нахмурился. — Если мой вид вас… — он не договорил: его остановила жалкая улыбка матери.

— Иленька, может, отдохнешь с дороги?

— Спасибо, мама, не хочу… И вот что, мама, жить я буду отдельно, так лучше.

Ему показалось, что мать сдержала облегченный вздох.

— Как хочешь, милый!

Мать вышла, чтобы напоить чаем девушек-мастериц. Илья задумался, сидя у окна. Точно так же, как пять, как десять лет назад, стучат швейные машинки, торчит под окном запыленный куст сирени. Наискосок через улицу та же вывеска: «Бакалейная торговля г. Петухова». Так же однообразно, уныло взывает мороженщик, катя перед собою облезлую тележку: «Сахарно мар-р-рожи-на!» Скучное, пыльное солнце льется в окно.

— Мама, я пойду пройдусь, — сказал Илья, на ходу поклонившись мастерицам. По укоренившейся привычке все замечать он увидел, как лукаво указала глазами на его смазные сапоги одна девушка и как беззвучно засмеялась другая.

— Илюшенька, а обед?

— Не жди к обеду, мама.

Илья пошел по направлению к плотине.

Он шел, твердо ступая, твердо сжав губы. Город казался ему вражеской крепостью…

Дело не в том, что на углу стоит полицейский и вон едет в пролетке, как аршин проглотил, жандармский ротмистр. Дело не только в грубой власти, в грубом насилии, — во все поры жизни въелась буржуазия, растлевает все живое! Это она поставила черное длинное чугунное пугало. — памятник «царю-освободителю»… Вон на углу предприимчивый торгаш, расстелив брезент, разложил свой товар — дрянные книжонки о сыщиках. Общедоступную библиотеку и здесь, несомненно, захлестнуло мутным потоком: Арцыбашев, Пшибышевский, Сологуб, Вербицкая… Проповедь одиночества, разложения, буржуазный нигилизм… черт бы их взял!.. Порнография!

Вот оно, болото реакции!

…Вечерело. Солнце навстречу пронизывало желтую пропыленную листву сквера на плотине. Листья — в безветрии — плавно, замедленным движением падали на дорожку: один… другой… третий… На пруд легла мрачная тень дома с толстыми колоннами, дома горного начальника.

Вдруг густой певучий звук потряс воздух: бумм!.. еще — бумм!.. еще… Зазвонили ко всенощной в Кафедральном соборе, который стоит за плотиной на площади, замыкая Главный проспект.

Илья облокотился на узорчатые перила, как бы любуясь гладью пруда. Надо было проверить: случайно или не случайно идет за ним господин в светлой соломенной шляпе. Господин этот прошел еще несколько шагов и остановился перед бюстом Екатерины Первой. Заложив руки за спину, он стал всматриваться в бронзовое пухлое лицо с высоким выгибом бровей и капризными губами.

«Что это? Неужели из Вятки сообщили? Или вид у меня такой… неблагонадежный?»

Илья медленно пошел вперед. У бронзового бюста Петра Великого торчала вторая подозрительная фигура.

«Может быть, плотина опять стала биржей?»[1]

Он вышел на площадь и, не оглядываясь, почувствовал, что один из шпиков идет следом.

Илья пересек площадь, вышел на Троицкую улицу. Он помнил все дома с проходными дворами. Войдя в первый же такой двор, он, чуть не под носом у шпика, задвинул калитку на засов… и через несколько минут уже шагал спокойно по другой улице.

Через лесок, пронизанный лучами заката, Илья направился к Верхнему заводу.

Если бы не мрачные заводские корпуса, не буханье молота в листопрокатном цехе, не свист паровозика-кукушки, не шлак и уголь на дорогах да если бы не богатые дома заводской знати, поселок Верхнего завода походил бы на большую деревню.

Легким, спорым шагом шел Илья по поселку. Замедлил шаги, проходя мимо полукаменного дома с белыми наличниками. Окна были закрыты, дом казался осиротевшим. Здесь жил Андрей! Здесь в октябрьские дни девятьсот пятого года была штаб-квартира большевиков.

Дом — такой тихий, унылый — жужжал тогда, как пчелиный улей. Он пробуждался с рассветом. Члены комитета, люди из актива жили здесь коммуной. Сюда забегали рабочие, приезжали за литературой и за указаниями посланцы других городов и заводов, оставались ночевать. Пропагандисты и агитаторы получали задания…

Где-то теперь Андрей — первый учитель уральских рабочих? Вот человек! Вот борец! Ум, силища! Ссылкой, тюрьмой такого не сломишь.

И снова воспоминания… нет, не воспоминания, а живые яркие картины, тесня одна другую, встали перед Ильей.

Уже возникали Советы депутатов по городам и заводам Урала… уже освобождены были из тюрем политические заключенные… уже сам губернатор, струсив, выполнил требование Совета — выпустил арестованных… «Вооружаться!» — твердил Андрей… И вот одна за другой стали расти боевые дружины. Если вдуматься, ведь это именно Андрей вдохновлял и областной комитет, и отдельных людей! А между тем только и узнавали о нем: «Андрей уехал в Мохов» или «Только что вернулся из Лысогорска». Когда он успевал налаживать связи, подбирать организаторов и пропагандистов?! Как он научился все предвидеть! Илье вспомнилось заседание, где рассматривался план восстания, разработанный Андреем. В плане все было предусмотрено: вооружение, постройка баррикад, расположение революционных сил, резервов, план атаки… На топографической карте были намечены объекты, которыми необходимо овладеть в первую очередь…