Служит Зоя Ивановна в заводской библиотеке и очень любит свою работу. Подружка ее тоже библиотекарша и приблизительно в таком же стиле. Только голос у той чуточку пониже, не такой пронзительный. И вот поют за стеной в два голоса:
— Пар-р-нишку, — раскатывается Зоя Ивановна.
— Паг-нишку, — вторит подруга. Она не выговаривает «р».
И обе:
А дальше припев:
Когда начинается это ляляканье, я затыкаю уши, мне невмоготу, даже зубы начинают ныть. Бежать некуда, одна надежда, что скоро песня кончится. Подружки знают всего две песни: одну веселую, другую грустную, веселая — «сердце в груди бьется как птица, и хочется знать, что ждет впереди, и хочется счастья добиться». А грустная — эта самая, про парнишку. Всегда сначала поют веселую, а затем уж грустную.
Ну, слава богу, поют грустную, стало быть, веселую уже спели без меня. Скоро конец, так и быть, потерплю… Я крепче зажимаю ладонями уши.
— Ты что это съежился? Заболел, что ли? И зеленый весь… Жару нет?
Оказывается, пришел отец. Заботливо щупает мне лоб.
— А мать где? Вроде договорились сегодня обедать пораньше…
Сразу мне стало легче. Когда отец дома, все кажется как-то прочнее. Даже уроки учить начинал я по-настоящему, только когда приходил с работы отец.
Отец усаживается напротив меня, устало протирает очки.
— Между прочим, спрашивал сегодня у Ситникова. Сашка у него на карбюраторный завод устроился. Говорит, доволен.
— Да? Ну вот и прекрасно. Пойду и я на карбюраторный.
— А я все-таки не понимаю. Чего ты так торопишься? Во-первых, подумать надо как следует, во-вторых, отдохнуть тоже неплохо…
— Чего там думать. Я не устал.
— Ну не скажи. Вон какой зеленый.
Отец разворачивает газету, углубляется в чтение.
— Знаешь, что я придумал, — неожиданно говорит он, — надо тебе куда-нибудь проехаться. В дом отдыха, например! На море! Похлопочу-ка я насчет путевки. Мне давно полагалась, должны бы дать…
Отец задумывается, по привычке покачивает ногой в домашней туфле.
Я гляжу на туфлю, на носок, самый обыкновенный, дешевый носок. Кажется, пятьдесят копеек пара. Отец всегда сам покупает носки: для меня — дорогие и яркие, а для себя — только такие, серые. Он говорит, что от дорогих носков у него ноги болят. Но я сильно подозреваю, что он это из экономии. На себе экономит. Готовое платье тоже из экономии, хотя не понимаю, почему бы отцу раз в пять лет не сшить себе хороший костюм или пальто. Чаще он, кажется, одежду и не покупает. А все готовое сидит на нем скверно: обязательно образуются складки сзади у воротника. Впрочем, у многих на улице я вижу такие складки. Воротник морщится и отстает, петля торчит наружу, как будто портные специально позаботились о том, чтобы при случае удобно было хватать за шиворот. Воротник торчит, прямо-таки провоцирует: раз, и схватил! По этим складкам у воротника я сразу узнаю готовое платье.
— Ну, что ты думаешь о море, сынок? А?
Море… На море был я только раз, и то в детстве. Почти забыл уж.
— Не знаю… Пожалуй, все-таки надо устраиваться на работу. Пора деньги зарабатывать.
— Деньги! Чепуха какая. Пока мы с матерью живы… Успеешь еще, наработаешься!
Отец начинает сердиться.
— Имей в виду, что такая возможность отдохнуть не скоро представится! Отпуска маленькие, к тому же в армию пойдешь, там уж не до отдыха будет! Думать надо, голова садовая!
Что там думать? Вместе со всеми я, пожалуй, поехал бы. А так, оставить отца и мать на работе, а самому — к морю. На всех, конечно же, денег не хватит…
В прихожей хлопает дверь, это пришла мама. Слышно, как она делится впечатлениями с Зоей Ивановной.
Моя мама — это прежде всего ворох свежих новостей. Дверь хлопнет, и вместе с запахом снега и духов: «А на улице гололед, в галантерею привезли цветную шерсть, артистка Вякина ушла от режиссера, а на кинотеатре висит во-от такая афиша, от угла и до угла, новый кинобоевик в четырех сериях. Очередь в кассу — до самой молочной!» И все это вынимая из авоськи свертки, баночки, селедки, ломкие прутья макарон.
Мама когда-то мечтала о сцене, даже раз выступала в какой-то маленькой роли, но дальше у нее не получилось, и осталась она при театре секретарем-машинисткой. На всю жизнь. «И хорошо, — говорила мама, — я даже рада, что так вышло. Что бы я стала делать теперь, при моей полноте? Диета? Спасибо, это не для меня!»
У мамы румяное, совсем молодое лицо. И не моложавое, а именно молодое. Быстрые карие глаза, коротенький круглый нос. Старит ее лишь полнота…
— Ребятки, обедать!
Из своей комнаты, потирая руки и держа нос по ветру, выходит Левушка. Мама разливает суп.
— Я вот говорю Виктору насчет поездки на море, — начинает отец. — По-моему, надо ему поехать. Путевку мне должны выдать.
— Ах, Витя, Витя! Как подумаю я, зачем ты забросил музыку, — начинает мама. — Был бы сейчас пианистом, и никаких забот… А насчет путевки — вряд ли на сентябрь дадут. Бархатный сезон, все начальство на юге. Вот если бы пораньше… Ну что же, Витюша, я могу поговорить у себя в месткоме. Были у нас путевки в дом отдыха Подсолнечное…
Отец наклоняется над тарелкой, складки у воротника куртки становятся дыбом.
— Нет, зачем же Подсолнечное? — хмуро протестует он. — Я сказал — достану на юг.
— Ну хоть не на юг. Не всем же на юг, — кротко возражает мать. — Надо заранее смириться. Чем плохо в Подсолнечном? Зато близко!
Левушка ест, поглядывая в развернутую брошюру.
— Ты что это, — обращается к нему отец, — выходит, разом оба вида питания получаешь — и телесное и духовное? Отложи-ка книжку, ешь по-человечески! Кстати, как там у тебя дела в институте?
Левушка перестает читать.
— Ничего, все пока благополучно. Проясняется тема моей будущей кандидатской. Скоро начну… Вчера Алевтина Петровна заезжала к нам, сказала, что…
— Как, разве к нам заезжала сама Алевтина Петровна? — вскрикивает мама. — А в доме беспорядок, развал! Уж представляю себе! Ужасно!
— Насчет развала — не заметил, — резонно отвечает Лев, — об этом надо спросить нашего Митрофанушку. Он без дела мается, мог бы и убрать.
— Ну ладно, ладно, — примирительно бурчит отец. — Нашел Митрофанушку.
— Витя, сыночек, — стонет мама, — неужели у нас вчера был беспорядок? Мне, право, стыдно!
— Да никто к нам не заходил, успокойся! — Я разозлился.
— Как же? А Алевтина Петровна?
— Не знаю. Заскочила во двор какая-то дама. На минуту заскочила и сразу уехала. Может, это Алевтина Петровна и есть.
Лев начал краснеть. Краснеть он начинает обычно с носа.
— Господи, Левушка, неужели ты обращаешь внимание на разные глупые выходки! — Мама повернулась ко мне. — А тебе стыдно. Стыдно задевать старших!
— Вот! Всегда так! — Левушка выскочил из-за стола, забегал по комнате. — Своего любимчика вечно выгораживаете! Скоро совсем на шею сядет! Работать невозможно.
— Ну ладно, ладно, успокойся. — Отец махнул рукой. — Оба вы хороши. Ты тоже к нему придираешься!
— Что делать, что уж есть, то и есть, — сказала мама. — Задеваете друг друга, деретесь… А надо прощать. Я вот все терплю… На шею так на шею, оскорбление так оскорбление… Все приму. Чего уж тут. Что уж будет. Один такой, другой сякой. Какие уж есть.
— С таким отношением далеко не уедешь! — заорал Левушка и забегал еще быстрее. — Вы даже не подозреваете, с какой компанией он связался.