На вокзал примчался я минут на двадцать раньше, чем следовало, но дядя Кеша был уже на месте. Потому что передняя скамейка была пуста, а в центре, раскинув обе руки по спинке скамьи, развалился какой-то тип. Впрочем, остальные скамьи тоже были почти пусты.

— Дядя Кеша! — кричу еще издали.

— А? Это ты? Что я вижу?.. Я думал, что мальчик Витя самый маленький из моих племянников, а это как понять? Целая каланча?

Он говорил быстрым шепелявым тенорком и этим напомнил мне тех смешноватых представителей блатного царства, каких иногда показывают в кино. Например, слова «что я вижу» у него получились так: «Щщто я вижю!» Но внешность его прямо-таки потрясла меня. Крохотный человечек, в нем не было и ста пятидесяти сантиметров, лицо худое, длинное, с чаплинскими усиками. Когда улыбался, то наклонял голову к плечу, а глаза щурились застенчиво, как-то по-детски, и видно было, что во рту не хватает переднего зуба. Все в нем было маленькое: лицо, руки, ноги. Все, кроме носа. Нос выделялся и своим размером и цветом. Одет дядя Кеша был как джентльмен. Безукоризненный темный костюм, модный, слегка приталенный и с разрезом, белоснежная грудь и манжеты, выставленные ровно настолько, насколько предписано модой. В галстуке сдержанно поблескивал изящный зажим.

— Спасибо, что пришел, обрадовал старика!

(«Прищел», «щтарика»!)

— Да я и сам рад… А почему вы не сразу к нам…

— Э-э, дружочек, я ведь, знаешь, ненадолго, я по делу. Да и не хотелось бы сестру беспокоить, нет, я уж как-нибудь так. Тебя вот очень хотелось видеть, не скрою, хотелось… Ну, дружочек, пойдем в ресторан, посидим по такому случаю, пойдем!

— Да что вы, дядя Кеша…

— Пошли, пошли, не сидеть же все на скамейке…

— А вы в какой гостинице остановились?

— Да знаешь, браток, паршиво получилось, в гостинице-то мест нет. Вторые сутки сижу.

— Как? Здесь? На вокзале?

— Чего, браток, раскричался? Ну, здесь. Где же еще. А чем не понравилось?

— А у нас?

— Щ-щютишь! Мне, братец, и здесь хорошо, тем более что днем уйма дел, а завтра все равно уезжаю домой.

— В Хантайск?

Он рассмеялся.

— Нет, браток, твой дядя Кеша уже семнадцатый год жительствует в Красноярском крае, в поселке Пурга. Но это название только такое, а Пурга на самом-то деле городок хоть куда! Театр, магазины, ателье мод… Промышленный центр! Растем, растем, дорогой, в гиганты метим!

И крохотный дядя Кеша вошел в ярко освещенный проем ресторана. Там было людно, накурено, пахло шашлыком. За всю жизнь мне всего пару раз привелось быть в ресторане, но я, честно говоря, люблю ресторан за этот шум и запахи еды, а особенно за то, что здесь никому до тебя нет ровным счетом никакого дела. Можно сидеть, слушать джаз, или смотреть на танцующих, или просто есть шашлык. Люблю шашлык. А главное, в этой толпе ты как все, и отношение к тебе такое же, как ко всем: «Что закажете? Котлетки сегодня будут только куриные. Шашлычка, к сожалению, нет. Возьмите ромштексик. Пить что будем?.. Так. Водичка. Пивко есть жигулевское…»

Дядя Кеша мигом отыскал свободный столик. Сразу было видно, что дядя Кеша понимает толк в ресторанных благах. Заказывая ужин, он оживленно советовался с официантом, щелкал пальцами, вертелся, манжеты его своим мельканием прямо-таки слепили мне глаза.

— Ну вот, дружочек. Теперь рассказывай, как живете. Только по порядку. Как мать? Здорова ли?

Я подробно рассказал про мать, отца, про Левушку.

Дядя Кеша жадно слушал, без конца расспрашивал про разные мелочи, вроде того, цел ли наш большой письменный стол с ящиками и какую прическу носит мать.

Когда я подробно описал дядю Владю, он долго смеялся.

— Узнаю старшего брата! Что же, как говорится, большому кораблю большое плавание, а я вот, видишь, ростом не вышел. Каждому свое, каждому свое!

Тут принесли вино и закуску.

— Водки не выпьешь? Между прочим, не советую, вредно влияет на желудок.

— Да что вы, дядя Кеша. Я не пью.

— И сухое не пьешь?

— Сухое пью.

Он налил мне в бокал цинандали, а себе — водки. Я даже испугался, что такая порция тут же свалит его с ног. Ничего подобного. Дядя Кеша был, что называется, ни в одном глазу. Он ловко разрезал ростбиф, то и дело подкладывал мне на тарелку лакомые кусочки, тугие нейлоновые манжеты нервно порхали над столом. И не уставал расспрашивать о родных.

Вино на меня подействовало, я разомлел. И все время стучала мысль о дяде Кеше. Кто, собственно, он, то есть кем работает? Спросить было неловко, и я старался угадать. На инженера непохож, слишком уж франтоват. Артист? Хорош артист, с этим самым «щ-щутишь». Артист непременно вставил бы зуб. Может быть, учитель? Нет. Ребята, пожалуй, со смеху бы попадали, если такой вот смешняк вбежал бы в класс и, махая манжетами, зачастил: «Щ-щто я вижю! Вы, братишки, дурака валяете, а мы еще целых две темы не прошли! Ша! Раскроем тетрадочки! Пишите: Евгений Онегин есть продукт дворянского общества!» Тут я глупо рассмеялся вслух.

— Ты что?

— Да нет. Я так, вспомнил смешное. Про Левушку.

— А-а. Хватит уж про Левушку, давай-ка рассказывай о себе. Ну, вот отучился ты, аттестат зрелости получил, а теперь куда? Что-нибудь задумал?

— Говоря по правде, ничего не задумал. В институт не попал. На работу устроюсь.

— Ясно, что на работу. Да на какую? Работа ведь разная бывает: одна тебя съедает, другую ты съедаешь, третья голову только дурит. А есть и такая, что на путь выведет. Есть, есть, не скрою!

— Да, конечно. Только разобраться-то трудно, как-то сразу и не поймешь…

— Трудно, браток, трудно. Это ты верно сказал.

— Тут, по-моему, важно выбрать роль. То есть в какой роли тебе хочется выступить. У нас в классе все ребята давно в ролях.

— Как так?

— Скажем, Димка Коблер. Кудри до плеч, зад обтянут желтыми панталонами, физия как маков цвет. Сразу ясно: Димка претендует на роль Купидона. В театральное училище подал.

— Поступил?

— Нет. Сорвался. Но все равно он своего добьется. Потому что роль. Или Сабзин. Сознательность, дородность, бас. Словом, начальство!

— Гм… А какая твоя роль?

— Не знаю. В том-то и дело. Должно быть, муравьиная.

— То есть как так?

— Очень просто. Крикнут: «Бег на месте, ать, два!» Я и закручу лапками. «Шагом!» Пойду. «Винтики навинчивай!» Пожалуйста. Буду. «А ну таскай булыжники!» Очень даже рад, где они? Тащу, тащу!

Дядя Кеша засмеялся. Что-то в нем было обаятельное, когда он смеялся. Оказалось, у него совсем голубые чистые глаза. Только обычно их не разглядишь за морщинами.

— Что-то ты такое загибаешь. Говоришь, роль. И ссылаешься на внешний вид тех ребят. Но ведь форма зависит от содержания, форма и содержание едины. Как же иначе? У тех ребят, стало быть, и содержание имеется соответствующее!

— Да вы сами сказали, что форма и содержание едины. Так не все ли равно? Форма — содержание, содержание — форма. Я и говорю — роль.

— Что-то ты путаешь, дружок. Не разберусь, в чем тут дело.

— А дело ни в чем. Просто, как только замечу, что кто-нибудь начинает выламываться, вот как Левушка под ученого, сразу противно делается, и все тут. Ну какой он врач? Врач интересуется больными, и наплевать ему, какого цвета брючки или портфельчик или что скажет Марья Алексевна. А Левушка добивается места в жизни. Точнее, триста двадцать в месяц. А там, может быть, и больше. Вот и все. Вот что меня бесит!

Я раскричался, за соседними столиками оглядывались.

— Тише, тише, дружок. Но все-таки объясни мне, ты-то чего хочешь от жизни?

— Почем я знаю? Только не врать, не выламываться.

— Хе-хе! Да ты, браток, вылитый я. Честное слово! Ну, право, вылитый!

Я чуть со стула не упал. Я ростом в 185 сантиметров, семидесяти шести кило весом, я — вылитый дядя Кеша! Этот цыпленок!..

— Тоже я не вытерпел, сбежал, — продолжал дядя Кеша. — Посмотрел бы ты в то время на Владислава. Все воспитывать меня норовил… Да не в нем суть. Ты что, может быть, в битники собираешься, в хиппи, правды искать?