Глава 4. Любовники и друзья

Мама написала кучу сообщений, но в итоге все-таки позвонила. Видимо, побоялась, что я разучилась читать. Вся суть её сообщений сводилась к тому, что кто-то там подает прошение о досрочном освобождении, и ей срочно нужно быть в другом городе, потому как подсудимого этапировали туда несколько лет назад. Наверное, кто-то из её бывших клиентов. Я не знаю. Честно говоря, мне не интересно, потому как это происходит уже не в первый раз. Нередко её могут поднять с постели посреди ночи, потому что кому-то из её клиентов светит пожизненное, или вытащить из дома в воскресенье, потому что у кого-то совершенно случайно нашли что-то запрещенное. Это нормально, и я к этому уже давно привыкла. Все-таки мама – специалист по уголовному праву, а не по разводам. Хотя, полагаю, за немалый гонорар и развестись тоже можно тридцать первого декабря, за пять минут до боя курантов. Были бы деньги и желание.

Итак, мама будет не раньше вторника.

Утро субботы. Я уже позавтракала и, стоя у себя на крыльце смотрела, как мимо моего дома время от времени проходят зомби – то парами, то компаниями по пять-шесть человек, то поодиночке. Они выходили из соседней калитки и весьма реалистично напоминали нежить из самых жутких картин постапокалипсиса. Некоторые из них выглядели на редкость хреново, другие совершенно безнадежно, а третьи вызывали стойкое желание поднять трубку и набрать «03». Я смотрела на них и думала, что какой-нибудь Денни Бойл или Френсис Лоуренс⁵ отдали бы правую почку за такую массовку – их хоть сейчас можно на съемочную площадку. Даже грима не надо. Бледненькие, зелененькие, красные, синенькие и даже какие-то фиолетовые, они шли по улице, и их взгляды не выражали ровным счетом ничего. Кто-то прикладывался к бутылкам с газировкой или пивом, кто-то – к заборам и задушевно блевал. Еще бы! Столько пить…

Вчерашний загул продолжался как минимум до четырех утра. Точного времени окончания я не знаю, потому как уснула. Но нисколько не удивлюсь, если самые стойкие до сих пор пляшут в самых глубоких и мрачных закоулках соседского дома. Тут до моего уха доносится еле разборчивое бормотание пьяного языка:

– … ладно? Только не забудь!

Я поворачиваю голову и вижу, как Бредовый пытается вытолкнуть из калитки вчерашнюю брюнетку. А она очень настойчива и до сих пор пьяна:

– Ты только не забудь! – она путается в собственном языке. – Я тебе телефон записала. Он на… – девушка силится вспомнить, на каких скрижалях занесен в анналы истории её десятизначный штрих-код. – На… – Кирилл нарочито терпеливо смотрит на неё, растягивая губы в милейшей из его ухмылок и тихонько ведет её под локоть к выходу, – … на…

Теперь уже даже мне интересно, где же этот чертов номер телефона?

На верхушке Эвереста?

На стенах шаолиньского монастыря?

На жопе у самого Кирилла?

– Конечно, позвоню, – добродушно отвечает ей Кирилл, когда дама оказывается за высокой калиткой. – Иди…

– Только не забудь…

– Ни в коем случае, – улыбается Бредовый и закрывает тяжелую массивную дверь.

Он поворачивается и смотрит на меня. Глядя на мой ехидный оскал, он улыбается по-настоящему:

– Как дела, Хома?

Я окидываю взглядом его загаженный двор и молчаливый дом – судя по всему, это был последний гость.

– Как там мое местечко, на качелях? Не занято? – щурится он в лучах утреннего солнца.

Я разворачиваюсь и захожу домой.

***

Я смотрю на дом с красной черепицей – его окна, завешанные шторами, его тяжелую, металлическую входную дверь, окрашенную в темно-серый, кремово-белый фасад и высокий дощатый забор. Я стою на противоположной стороне улицы, потому что знаю – родители Аньки меня тоже не любят. Тоже – потому что моя мама Аньку терпит с огромным трудом. Не знаю, откуда это пошло и чем именно наши семьи не устроили друг друга, но наши родители стискивают зубы и бессильно сжимают кулаки всякий раз, когда мы выходим из дома вместе. Даже странно – полное взаимопонимание между нами зеркально противоположно ненависти (и я сейчас не драматизирую, и даже не преувеличиваю) наших родителей. Их недовольство растет в той же геометрической прогрессии, что и наша любовь – чем ближе мы становимся с Анькой, тем хуже это воспринимается родными.

Только нам до этого нет ровным счетом никакого дела.

Открывается дверь, и Анька выбегает из дома – перескакивая через две ступеньки на третью, она приземляется на лужайку рядом с крыльцом, со всей силы отталкивается ногами от земли и бежит ко мне. Она вылетает из калитки, не трудясь закрыть за собой дверь, перебегает узкую улицу и оказывается рядом со мной. Я вижу её красные глаза и распухший нос.

– Бежим! – бросает она мне, резко хватает за руку и тащит за собой.

Мы бежим знакомой дорогой мимо таких же неприметных домиков к самому концу улицы, где дорога превращается в тропинку. Месяцем позже там будет лежать раздавленная мышь, но сейчас её там нет, и мы бежим знакомой тропой мимо заброшенного сарая и рощицы с кривыми березками. Я чувствую её горячую руку и слышу шелест быстрого дыхания. Мимо огромного сломанного дерева. Её волосы заплетены в косу, и она болтается от одного плеча к другому, а кудри на конце сплелись в одну тугую пружинку, которая подскакивает в такт её бегу. Дорога поднимается вверх. От Аньки пахнет чем-то сладким, её ветровка раздувается под потоками ветра, бьющего нам в лицо. Мы вбегаем на высокую гору и останавливаемся – перед нами раскинулся мост через реку. Внизу слышно, как река радостно переливается весенним хрусталем, пробегая мимо остатков ледяных глыб. Здесь снег и лед остаются почти до самой жары, потому что здесь слишком мало света и много деревьев. Здесь внешний мир теряет свое право первоочередности, уступая место полумраку и тени, пряча от всех свои тайны и готовое с полной самоотверженностью спрятать и ВАШИ тайны тоже. Как свои собственные. И там, в центре старого деревянного моста, под тенью огромных деревьев, Анька, обливаясь слезами, вытирая сопли рукавом куртки, растирая докрасна, и без того пунцовый нос, рассказывает мне то, что никому и никогда не нужно знать. То, что так больно, так обидно и так страшно…

***

Закат такой красивый, словно кто-то вылил на темно-синее полотно розовую, желтую и белую гуашь – краски такие сочные, такие яркие, такие насыщенные и плотные, что на ум приходит именно гуашь, а не акварель. Обожаю закат. Обожаю ночь.

Эта ночь очень теплая, в ней чувствуется дыхание грядущего лета. Я отталкиваюсь ногой от деревянного пола веранды и слышу легкий скрип прогибающихся досок, чувствую свой вес, который притягивает к земле гравитацией – он напоминает мне, что я существую. Что я – есть. Ведь то, что не существует, не может весить, верно?

Слышу звук шуршащей ткани и тихий выдох на приземлении. Я закрываю глаза – честно говоря, мне безумно стыдно за свою выходку (за средний палец в окно). Как маленькая, честное слово…

– Смотрю, мое местечко никто не занял…

Он делает три прыжка и оказывается на веранде. Еще один короткий шаг, и он приземляется на качели рядом со мной.

Я бросаю на него быстрый взгляд:

– Тебе чего?

Он улыбается и пристально смотрит на меня, а затем тянется к моим волосам, заплетенным в хвост:

– Твоя мама звонила. Просила время от времени посматривать за тобой… – он аккуратно стягивает резинку с моих волос, – … одним глазком. А одним неудобно, поэтому я два притащил.

– И свой зад в придачу?

– Совершенно верно. Представляешь, как было бы жутко, если бы можно было бы отправить к тебе только глаза.

Он запускает руки в мои волосы, и внутри меня поднимается пьянящая волна, окатывающая тело мурашками с головы до пят. Он смотрит на меня, и его улыбка становиться зубастой. Акула чертова, готова спорить на что угодно, что он знает, что я сейчас чувствую. Не знаю как, но знает. Тут его рука выбирается из паутины моих волос, но вместо того, чтобы вернуться на место, она спускается по моим плечам, по спине и левому боку, а затем притягивает меня к высокому, горячему телу. Я едва слышно выдыхаю, и надеюсь не подавиться своим сердцем. Ох, как зашлось-то… Он поднимает одну ногу и подпирает пяткой свой зад, в то время как вторая нога тихонько отталкивается от пола веранды. Под моим ухом медленно, ритмично, гулко бьется его сердце. Его ладонь ложится на моё бедро.