Фома чувствовал. Под его рукой жил роковой росток, пустивший свои гиблые, гнилые корни по всему организму. Смертельный росток жил за чужой счет, с каждым месяцем расширяясь, увеличиваясь в своих размерах - Фома чувствовал этот крупный сгусток, выпирающий из-под ребер, сгусток, которого там не должно было быть.

- Я не мутный, - продолжал Ян, убирая его ладонь со своего тела, - я на улицу умирать ушел, как собака, я устал семью мучить. Мне уже совсем мало осталось. Это не остановить, понимаешь? Это печень проклятая, сложная штука, любая операция только спровоцирует рост... Фома, я бы вырвал ее с корнем, я бы гвоздь забил в нее, лишь бы она прекратила меня донимать! Я бы вбил гвоздь, понимаешь, пусть будет просто больно, но только сразу, и ему, раку, пусть тоже будет больно, пусть он сдохнет первым, а я уже потом!

Яна колотило, словно в лихорадке. Он еще никому и никогда не говорил этих слов, а Фома просто смотрел на него и покрывался холодным потом, руки его безвольно повисли, лишь только пальцы слабо подрагивали при этом - ему стало по-настоящему жутко. Он впервые разговаривал с обреченным.

Ян все говорил о том, что дурман-трава продляет ему жизнь, что Джа Растафарай и добро - это одно и то же, что только на улице, на свободе, пусть и без нормальной крыши над головой он чувствует себя настоящим человеком. Он говорил, а Фома все смотрел и смотрел, и крупные слезы одна за другой текли по его лицу. Губы пекло, а сердце горело, и душа пылала от сожаления и угрызений совести. Он ведь подумать смел, что Ян и есть тот самый маньяк, он смел подумать, что этот человек умел меняться, как виртуозный актер, что он безжалостно убивал слабых! Но убивал не он, а его, его самого убивало то, что невозможно посадить в тюрьму, изолировать, расстрелять, разорвать в клочья. Ян умирал - теперь Фома ясно понимал это, понимал, не отвергая этого факта, мгновенно смирившись с жестокой судьбой.

Он не стал говорить банальные фразы о чудесных докторах и волшебных лекарствах, не стал лгать про небесное царство и очень скорое избавление от страданий. Внезапно ему захотелось сделать что-то такое посильное, что на самом деле могло заставить забыться Яна от постоянной боли и чувства скорого конца.

Фома поднес руку к золоченой дужке и снял с просветленного признанием лица ставшие ненужными очки. Глаза Яна не врали: он любил.

Возможен ли секс из жалости? Имеет ли он право на существование? И можно ли на самом деле таким вот образом оказать помощь больному, дав ему понять, что он еще хоть что-то может в этой жизни? Может получить удовольствие, отдавая себя, и казаться здоровым на какое-то время? Можно. Можно - Фома чуть привстал, сдергивая с Яна мешающее одеяло и заставляя при этом молодого человека охнуть.

Глаза Яна блеснули подслеповато, с удивлением, смешанным с замешательством, - он все еще не понимал намерений Фомы, решительно сбросившего с себя куртку. Фома продолжать сидеть сверху, обняв коленями узкие бедра, а потом, ухватившись за края своей футболки, единым рывком сдернул ее с себя и отбросил в сторону.

Ян лишь шумно сглотнул, близоруким взглядом окидывая стройное тело.

В полумраке, в тоскливом сыром помещении с трубами, обмотанными колючей стекловатой, наполненном ненужными вещами людей, которых уже не было в живых, на грязном тюфяке, этом жутком ложе, все краски становились черно-белыми. А Фома, такой юный, красивый и самоуверенный казался Яну самым настоящим божеством. Он даже мечтать не смел о таком - его сердце затрепетало, забилось с новой, удвоенной силой - и это было сладостно до такой дрожи, что даже скулы сводило от напряжения.

Фома взял руки Яна в свои и положил их раскрытыми ладонями себе на грудь.

- Ты хочешь меня? - только и спросил он - это единственное, что он мог дать Яну сейчас, наркотик, в котором тот так нуждался.

Ян был не в силах сопротивляться. Его холодные руки приятно согревались теплотой нежной кожи - любимое сердце буквально билось о ребра, а темные глаза сверкали с абсолютной самоотверженностью.

- Да, - прошептал Ян, и в тот же миг пухлые губы Фомы накрыли его ледяные уста, а руки обвили шею. Ян задыхался от будоражащих его ощущений, он чувствовал вкус запекшейся крови, терпкость слюны, все еще пахнувшей водкой, он сам пьянел, глотая этот нектар, обнимая Фому за гибкую талию.

Пальцы Фомы зарылись в волнах русых волос, аккуратно перебирая их пряди, а Ян тонул в этих ласках, не веря в то, что все это происходило на самом деле. Фома ясно почувствовал его возбуждение и остановился, разрывая поцелуй и не прекращая рассматривать каждую изящную черточку лица при этом.

Ян засмущался - румянец так явно прилил к его щекам, что Фома заметил его реакцию даже сквозь болезненный цвет полумрака. Он был готов.

Фома выпрямился и начал торопливо расстегивать ремень своих брюк. Ян не стал мешкать, он не хотел казаться беспомощным и тут же приспустил штаны вместе с нижним бельем, обнажая свое достоинство. В подземелье было холодно, но Ян не замечал этого: его с головой обдавало жаром желания. Его член уже подрагивал от одного только вида обнаженного тела Фомы, быстро расправляющегося с завязками берцев.

Ян видел плохо силуэт Фомы, присевшего у тюфяка и распутывающего паутину шнурков, но он казался ему посланником бога, его бога, Джа Растафарая, посреди этого места.

Когда Фома босыми ногами ступил на матрас, Ян приподнялся на локтях, чтобы как можно лучше рассмотреть его точеную фигуру, наслаждаясь каждым изгибом сильного, упругого тела.

Фома опустился на колени и, обильно сплюнув в кулак, прошелся по всей длине крепкого члена Яна, заставляя юношу испустить глубокий, томных вздох. Еще и еще, до крепко сжатых ресниц, до напрягшихся вен на шее, до поджатых пальцев на длинных ногах.

Фома не хотел затягивать. Он опустился сверху, медленно, очень осторожно, словно боясь причинить боль не себе, а Яну. Ян жадно поймал губами воздух, будто он внезапно стал рыбой, а из его аквариума, грязного и захламленного, еще и спустили воду.

- Скажи, ничто не может кончиться насовсем? - он весь подался к Фоме в поисках поцелуя. Русые кудри взметнулись в воздухе, успев блеснуть в солнечном просвете.

- Не может, Ян, не может, - Фома крепко прижал его лоб к своим губам, а потом начал покрывать лицо поцелуями: брови, глаза, щеки. У него у самого катились слезы, но он не хотел, чтобы Ян видел его слабость, чтобы ощутил жалость, которую испытывал Фома в этот миг.

- Господи! Как же темно! Как темно! - Ян ослабел и опустился на засаленный матрас.

Фома успел утереть предательские слезы. Он неспешно качнул бедрами, подаваясь вперед, при этом одной ладонью упершись в тюфяк, а второй - прикрыв собственный орган, чтобы Ян не увидел, что Фома не хочет его, что все, что происходило в эти минуты, - фарс, обман, иллюзия любви, мираж, который очень скоро рассеется.

В отчаянии, перед лицом подступающей смерти они отдавались друг другу, чтобы в эти самые мгновенья почувствовать жизнь пусть даже на глубине отвратительного колодца.

Ян вцепился обеими руками в напряженные бедра Фомы, помогая задать ему темп, и просто сомкнул ставшие тяжелыми веки. Становилось жарко от тесного плена, от тех горячих волн страсти, которые раз за разом окатывали его с головой, и он был бы не против стянуть с себя свитер и все остальное, но Фома так крепко держал его между своих ног, что Ян и думать позабыл о мешающей одежде.

Фома готов был поклясться, что видит отпечаток смерти на его челе. Он нарочно не позволил Яну раздеться, чтобы не зарыдать при виде изнеможенного, костлявого тела, съедаемого беспощадной болезнью. Фома это делал впервые, боясь совершить что-то не так, неловко двинуться, не то сказать, чтобы не навредить Яну ни словом, ни делом. Ян рвано дышал, то и дело облизывая засивелые губы, и Фома понял, что делает все правильно.

Ян держался не долго, он совсем не замучил Фому и очень скоро задрожал всем телом, судорожно сжав ягодицы Фомы, заставляя его остановиться. Тот замер, позволяя Яну насладиться этими моментами жизни.