И Лена почувствовала, что в дополнение к ощущению неуверенности в душу проникает странный, иррациональный страх. Как будто кто-то ломится в ее голову… Как будто что-то происходит, что-то страшное, и оно вот-вот случится…

— Потерпи немного, Лена, — сказал Вик, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Это немного… неприятно… территория-то твоя.

А потом пришел стук, и ожидание разрешилось.

Из-за поворота медленно выплыл трамвай.

— Отлично, — воскликнул довольный Вик, выпрямляясь. — Пятерка мне.

— Что? — не поняла Лена.

— Я отлично справился с заданием. Три остановки, и мы окажемся там, где нужно.

— В мастерской?

— В мастерской.

— А если бы мастерская не была по маршруту трамваев? — скептически поинтересовался Головастов.

— Она могла быть только на маршруте, — ответил за Вика Станислав Ольгердтович. — Рельсы — это проводники. По ним приходит в город все. Абсолютно все. Если Вик был прав и что-то не в порядке с самой мастерской — она могла быть только по маршруту трамвая. А если не прав, то она нам и не нужна.

Когда они вошли в трамвай, никто не сел, все предпочли стоять, хотя в вагоне было совершенно пусто. Молоденькая проводница их не заметила — дремала. Почему-то это породило в Лене смутное беспокойство. Как будто что-то из совсем недавнего прошлого напомнило.

Тишина, которая повисла над рельсами, не схлынула от того, что они вошли внутрь трамвая. Напротив, она еще более обогатилась, приняв в себя грязно-белый цвет железных стен.

«Откуда-то отсюда, — подумала Лена, — в город течет зло… зло пустоты, что распространяется из души в душу. Мы, симарглы, изображаем из себя борцов с пустотой, но наше ли это дело?»

— Матвей, — вдруг спросила она неожиданно для себя, и Головастов, тоже не уловивший предвестника вопроса в ее чувствах, повернул к ней голову, — скажите, почему вы не несетесь в Ирий на всех парусах? Разве такое уж обычное дело — чтобы город из-за халатности одного был предан Тьме?

— О боже мой! — Головастов поморщился. — Опять это слово с большой буквы! Объявите на него табу, ради всего святого. Тьма — это довольно обычное физическое явление, и бояться его не следует. Да и вообще, нельзя навешивать на вещи ярлыки. Слуги проповедуют — так, как они способны что-либо проповедовать, то есть действием, — целую систему ценностей, которую сводить к одному слову совершенно неприемлемо. А даже если бы сводить, я сказал бы, что они как раз за простоту и ясность. Они любят все упрощать до немыслимых пределов.

Все в немом изумлении слушали эту неожиданно задумчивую, грустную тираду.

— И не спрашивайте меня, почему я делаю то или другое. Если бы я мог всегда это объяснить, то превратился бы в одного из этих. Скажем так, я считаю, что если бы всех раз ошибившихся наказывали, на Земле стало бы жить, возможно, и проще… но гораздо короче. И потом, так, может быть, вы сможете справиться и сами.

— Как «так»?

— Вы, Лена, можете многое, — Головастов посмотрел на нее неожиданно внимательно. — Не потому, что вы такая особенная, а потому, что вы — городской маг именно этого города. Я думаю, если вы снимите посвящение, все можно будет поправить. Они проникают в город столь легко только потому, что кто-то, — взгляд на Станислава Ольгердтовича и Вика, — посвятил его им.

— Я уже думал над этим, — сухо сказал Вик, — и мы со Стасом пришли к такому же выводу. Но что конкретно надо для этого сделать, мы не знали. Поэтому мы смирились с тем, что об этом надо сообщить.

— Если сообщите — подведете под монастырь Лену, как сообщницу, — с деланным безразличием пожал плечами Головастов. — Она ведь знала обо всем, так?

Судя по окаменевшим лицам напарников, им такое соображение действительно не приходило в голову.

— Она виновата только в том, что прикрывала вас. Но вы лучше меня знаете, что Софья редко бывает настроена либерально. Так что советую сделать попытку.

Лена сглотнула. Так что, это из-за нее Головастов… с ума сойти! Ей казалось, что с ней он общается холоднее даже, чем со всеми прочими, потому что она новенькая. Ей мало того, что стало неловко, ей стало страшно. Ну вот опять в который раз ей говорят, что что-то зависит только от нее. Но если вспомнить, в какие катастрофы вылились предыдущие ее попытки что-то сделать… М-да, лучше и не начинать.

Она лихорадочно размышляла, стоит ли благодарить Головастова за его молчание, и не могла толком придумать.

— Наша, — сказал Вик.

Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.

После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, — когда я понял, что люблю ее, — я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….

Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.

В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» — так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации — отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.

В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.

«Ты сможешь ее воспитать, — сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. — Как раз то, что надо для полного счастья».

Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.

— Меня всегда интересовало, — произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, — почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?

— Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, — она сняла очки и положила их на стол перед собой. — И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.

— Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?

— О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?

— Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.

— Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку — прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я. — А как бы мое увлечение могло помешать?

Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.

— Ты еще такой мальчик, Сергей. В любви самой по себе нет ничего плохого. Но никогда нельзя забывать, что любовь сама по себе — это еще не все. Есть вещи и поважнее.

Разумеется, я знал это. Я всегда это знал.

Теперь я тоже наблюдал за Леной — не так, как она за мной, конечно. Я смотрел на нее внутренним зрением, тогда, когда ее взгляд был направлен вглубь моей комнаты. Она пыталась раскрыть мою душу, а я изучал ее, как будто передо мной лежала открытая книга. И никак не мог понять…