Она улыбается. Улыбка ее снисходительна. Сергей от души ненавидел Аллу Валентиновну, сам не понимая, что это ненависть, но и уважал ее, как никого на свете.

— Я подумаю, — сказал он нетвердым голосом.

Алла Валентиновна привстала, взяла Сергея тонкими пальцами за подбородок, приподняла его голову.

— Решай сам, — сказала она, щуря глаза за дымчатыми стеклами. — Решай сам. То, что говорят родители… в конечном счете, решать все равно тебе. Мы можем рассчитывать только сами на себя. Мы должны заботиться о себе.

И помни, что у тебя есть дар, который больше и важнее всего остального. Стоит ли музыкальная школа возможности посетить Семь Сфер?.. А я боюсь, что, занимаясь в ней, ты сможешь уделять достаточно внимания своей деятельности как провидца.

И в словах ее слышалось уже то, что мне говорили позже: «Мы все живем в пустоте и умираем, не нужные никому. Все остальное — лицемерие».

Я знал, что это правда. Я знаю, что это правда. Мое художественное воображение всегда оставляло желать лучшего: скажем, цветных снов я никогда не видел. Но могу представить, как это выглядело на деле. Темный кабинет (шторы на окнах висели черные и плотные, чтобы можно было показывать диафильмы), яркое солнечное лето за окном. А на фоне окна — два силуэта: подросток, и наклонившаяся к нему женщина, что держит его голову за подбородок. Мне кажется, что мы простояли там несколько минут: она словно что-то изучала в моем лице. Но, думаю, этого не могло быть, просто детское восприятие времени исказило масштаб.

Да, вероятно, с ними я был окружен пустотой. Они просто хотели использовать мой дар — и не скрывали этого. Напротив, меня растили с тем прицелом, чтобы рано или поздно я сам научился использовать других и стал бы наилучшим инструментом.

Мастерскую искать взялся Вик. «Боюсь, что Лене пока не хватит опыта это сделать».

«Да, уж сделайте хоть что-то, — заметил Головастов. — После того, как вашими стараниями…»

Он опять себя повел очень странно. Узнав все, не помчался в Ирий сообщать и разоблачать Вика со Стасом, напротив, выказал желание участвовать в расследовании и дальше. Не спрашивал у них ничего. Не ругал их. Только ворчал себе под нос, но в целом, вел себе с окружающими лучше, чем когда бы то ни было.

Фраза о том, что ее считают неумехой, Лену покоробила, хоть она и отдавала себе отчет в ее справедливости. Девушке не хотелось, чтобы ее считали ни на что не годной. Она попыталась снова почувствовать город, снова отдать себя ему… Это получилось, но гораздо хуже. Теперь, когда Лена знала, что город умирает, она подсознательно боялась, что он заставит ее умирать вместе с ней. Пусть и смерть в полном смысле слова ей грозить не может, но… От страха Лена избавиться все еще не могла, вероятно, потому, что не хотела в глубине души. Как знать: избавишься от страха, а там придется прощаться и с тем, что делает тебя человеком.

Вик привел их куда-то на задворки, к трамвайным путям. Лена сразу узнала это место: она уже ходила здесь. Вспомнила еще, что оно вызвало у нее двойственные чувства: здесь словно не хватало чего-то, и в то же время здесь что-то такое было. Как будто… как будто город выталкивал это место из себя, и одновременно нечто, имеющее к городу очень смутное отношение, находило здесь приют. Впрочем, Лена не анализировала свои чувства столь детально. Она просто подумала об этом, и забыла.

Рельсы — это всегда какой-то путь, построенный людьми, строго запрограммированный. Лена с детства любила поезда и трамваи. Мало того, что они отдавали ореолом дальних странствий, так еще они появились очень давно, еще тогда, когда современный мир только начинал принимать свою форму. Значит, были овеяны романтикой времен прошедших, почти как каравеллы Колумба. А еще поезда вкусно стучали, и этот стук убаюкивал, словно рассказывал сказки. Когда она была маленькая, ей хотелось нарисовать картину: огромное-огромное поле, больше, чем может вмещать в себя горизонт, видимое с невозможной высоты. По этому полю тянется узенькая ниточка железной дороги. А но железной дороге едет поезд. Здесь Ленино воображение обычно оказывало: хотелось изобразить одновременно и всю подавляюще большую железяку, несущуюся на головокружительной скорости, так, чтобы она, загадочная и непостижимая, почти обдавала зрителя своим горячим запахом, и одновременно — далекую и маленькую, чтобы все поняли, как огромен путь и как неутомим состав. Возможно, из-за этой двойственности, а возможно, и потому, что Лена даже конус на уроке рисования не могла изобразить ровно, картина так и не была создана. Кроме того, зеленый поезд на зеленом поле не смотрелся бы.

Короче говоря, Лена любила поезда.

Соответственно, она любила и трамваи, поскольку они представлялись ей как бы урезанным и приспособленным к городским условием отражением Поезда. А еще ей очень нравилось, как их двери медленно и вальяжно, с чувством собственного достоинства, отползали в сторону. Но сейчас, оказавшись там, куда привел их Вик, она ощутила жуть.

Этот проезд казался очень старым. Куда старше домов, которые своими глухими, без подъездов, стенами окаймляли его. Дома построили значительно позже; проход между ними существовал всегда, возможно, еще до того, как Земля сформировалась из мусора, оставшегося после сотворения Вселенной. Проход был куда значительнее всего, чего угодно. Узкие рельсы, между которыми шпал не было видно, ныряли в молодую весеннюю травку саблями в футлярах. Едва-едва оперившееся ветви деревьев низко нависали над ними тоннелем, сквозь крышу которого особенно ярко, безжалостно светило солнце.

А еще тут царила тишина. То же самое, что услышала Лена около давешнего мини-казино. Здесь, как и там, были звуки, но они на тишину не влияли, словно подчеркивая ее законченность и неповторимость. Но тишина у казино была зловещей, выжидающей, а здесь — равнодушной. Тишина словно чего-то ждала, не обращая внимания на симарглов, которые пришли сюда за какой-то своей надобностью.

— И зачем ты нас сюда привел? — спросила Лена.

— Понимаешь, — улыбнулся ей Вик, — я ведь с городом плохо. Родился в поместье… в деревне, по-современному… вырос там же… В общем, город я не знаю. У Стаса тоже другой профиль, а ты еще не выучилась как следует. Но вот тут… Понимаешь, трамваи помнят те времена, когда город, по сути, еще не был городом. Кроме того, рельсы соединяют разные города. Как синапсы. Более того, они соединяют города со всем остальным. Там, где рельсы, города как бы не существует. Мертвая зона.

Лена прислушалась к себе, снова вызывая образ города. Действительно, мертвая зона: внутренний голос молчал. Город был рядом, очень рядом, он боролся, старался проникнуть, выталкивая трамваи из себя как чужеродное тело, но он все еще был не здесь. Здесь было иное, не город, не лес, а нечто среднее.

…Лес — он не кончается. Он охватывает всю планеты мягким, удушающим одеялом. Человек убивает его, но лес от этого не перестает быть менее могучим. Его сила — это сила ростков, пробивающих асфальт, сила паутины по углам, сила страха перед молнией и темнотой. Лес живет в человеческих сердцах. Дороги тоже живут в нас, стальными натянутыми струнами, и тоже бесконечны, потому что переходят одна в другую, никогда не обрываясь.

— Как вы любите красивости, — недовольно произнес Матвей Головастов. — Нет бы просто сказать, что колдовать вы можете только здесь.

— А я не люблю слово «колдовство», — очень вежливо возразил Вик. — И слово «магия» тоже не люблю. То, что мы делаем, это совсем из другого разряда.

— Что бы вы не делали, делайте это поскорей, — пожал плечами эмпат.

Вик присел на корточки, стащил перчатку с руки и погладил шпалу. Прикрыл глаза.

Тишина стала еще глубже, если только это было возможно. Пришел откуда-то ветер, взъерошил волосы Вика, приподнял и метнул в сторону хвостик Лены и заставил сигарету Станислава Ольгердтовича вспыхнуть чуть поярче.