— Что ты, мама?

— Да вот… немножечко…

— Это Клещиков у тебя в ногах.

— Наверно, он.

Ольга Николаевна быстро прокипятила шприц и ввела матери несколько кубиков препарата, который ей обычно помогал. Мать лежала и нетерпеливо посматривала на письмо, положенное на стол. Дочь наконец взяла его в руки.

— Как ты копаешься! Я — тигрица, когда разрываю конверты. Какие мы разные! — в сердцах воскликнула мать.

Профессор Уиндль написал всего несколько строк. Он благодарен. Вспоминает. Он восхищен…

Татьяна Федоровна прервала дочь:

— Он восхищен! А ты, скромница, себе цены не знаешь.

— Скромность, наверно, украшает?

— Есть разные случаи. Если говорят, что человек неприметный, скромный, то это не похвала. Неприметному и положено быть скромным. Сверчок, знай свой шесток. Когда же есть от чего вознестись, а он не заносится — это похвально.

— И выходит, меня надо хвалить, а ты ругаешь.

— Скромность украшает великих, — стала хитрить Татьяна Федоровна. — Великие восходят на вершину и видят, что до неба все равно далеко. Вот отчего они тушуются. А ты разве на вершине? Ты придумала несколько упражнений, но это ведь не бог знает что в медицине — не первое в мире применение наркоза и не пироговские операции; обнаружила активизирующее действие пирогенала, но это мизер. Сквозь землю провалишься со стыда рядом с фагоцитозом Мечникова или хотя бы с первым отечественным пенициллином Ермольевой. Хочешь еще сравнений? Тебе рановато быть скромной! Вот как я тебя клюнула. Читай дальше.

Суть короткого послания содержалась в одной фразе. Профессор Уиндль просит у доктора Воронцовой последние данные о применении пирогенала, на которые он хотел бы сослаться в своей новой книге.

— Пусть ссылается, правда, мама?

— Непременно! И зря ты тогда отказалась писать статью. Напиши сейчас же и пошли ему вместе с ответом.

— После случая с Клещиковым? Не могу…

Ольга Николаевна озабоченно прошлась по комнате. О статьях ли ей думать?! В этот воскресный день хотелось остаться дома и понаблюдать, поухаживать за мамой. Это так необходимо! Однако надо обдумать и, может, сегодня сделать еще одно дело.

Она подошла к приоткрытому окну и распахнула его пошире. «Какая редкость, — подумала, — дышу воскресным воздухом! Нет. По-настоящему воскресный он лишь тогда, когда забываешь о всех неприятностях. Тогда и слова вспоминаются: «Есть что-то прекрасное в лете, а летом прекрасное в нас».

Но ничего не попишешь. Вялов был прав, когда, разбирая случай с Беспаловым, сказал: «Мы должны больше уделять внимания личной жизни больных». Фраза сухая, казенная, однако в памяти она всплывает чаще, чем строки стихов о лете. И хотя все, кажется, делаешь, как лучше, но после Клещикова казнишь себя постоянно, мучаешься, проверяешь — нет спокойного часа. Боишься что-нибудь не додумать, ошибиться.

Вот и с Медведевым — как бы не ошибиться.

Можно сказать себе: человек решил правильно. Он лечился, поднялся с больничной койки, начал ходить — и в этом чуде близкие люди не участвовали. Он и без них справляется со своей бедой. Да только надолго ли его одного хватит? Что станет с ним за стенами больницы, в обыденной жизни?

Сейчас бы его можно было показать той женщине и ее дочке. Теперь глядеть на него не так страшно. Но он сам по-прежнему прячется, никто его не навещает. Гордость калеки или… Неужели нужно решать за него? Решиться? Это значит обрушить на больного целую лавину новых чувств? Не разыграется ли драма хуже беспаловской? Нет, нет, оставить все как есть!

— Оставить? Мама? — спрашивает Ольга Николаевна.

— А если они его разыщут? Я уверена, что разыскивают. По-твоему, тогда будет лучше? Не правильнее ли подготовить их и его к такой встрече? Он вон какой молодец теперь! Угрюмый только… Потому и угрюмый.

— Ох, мама!.. Да, конечно, и мне надо знать, какие разговоры с ним вести, на что настраивать дальше. Уж если и ты «за», тогда решено. Еду «в гости». Может, что-то придумаю, чтобы не сразу им все открыть. Так. Их адрес: Чистый переулок… Какое название, мама!.. Ехать недалеко, до Кропоткинской. Ты тут не скучай и не смей без меня болеть. Договорились?

2

Миновав Дом ученых, затем детский сад, Ольга Николаевна свернула направо. Чистый переулок был короток — всего несколько зданий. Почти в конце его стоял старый дом с темно-серым фасадом и островерхой крышей. Вход оказался со двора. На последнем этаже Ольга Николаевна нашла нужную дверь и, волнуясь, позвонила.

Никто ей не открывал.

Она повторила звонок, но уже было ясно, что никого нет в квартире. Вынув из сумочки записную книжку, она проверила адрес. Все правильно. Она не ошиблась — ей просто не везет в последнее время. Преследуют большие и малые неудачи. Но этой, крохотной, можно было ожидать заранее. В такой, как сегодня, сухой, залитый солнцем день все стремятся за город. Может быть, у них есть дача, и они там. Или, наоборот, им что-то помешало, они остались в Москве, заскучали и сидят теперь в каком-нибудь кинозале на детском сеансе. Вот бабок у подъезда не сидит ни одной — когда нужна от них информация, их, конечно, днем с огнем не отыщешь!.. А впрочем, одна все же шла навстречу — и Ольга Николаевна остановилась, поджидая.

Двор был зеленый. Спасая от жары, за низенькой оградой росли деревья, кусты, стояла скамейка. Пожилая женщина, на которую смотрела Ольга Николаевна, замедлила шаг и приблизилась к ограде. Кого-то она там увидела.

— Любаша, — сказала женщина, — здравствуй, дочка.

— Здравствуйте, — послышался из сада детский голос, и Воронцова только теперь заметила между стволами и ветками девочку лет, может быть, девяти-десяти. Девочка стояла на коленях — так ей было удобней — и чем-то копала землю. Она до того была занята своим делом, что поздоровалась не оборачиваясь.

Женщина укоризненно покачала головой:

— Любаша, ты опять за свое? До чего же ты упорная! Ведь еще вчера дворничиха кричала, что ты все что-то сеешь, прививаешь, высаживаешь. Кричала: «Не хватает тополей?! Пуху этого дурацкого?» Зря ты с ней воюешь. Опять выдернет или сломает.

— Пусть! — девочка обернулась. — А я опять… Этот прутик у меня в банке стоял и корешки выпустил. Я лучше умру, чем его выброшу!

Сказав так, девочка надула щеки и опять отвернулась.

— Ой, ой, ой! Люба-а-аша! Какая ты важная. Как генерал… А где сейчас твоя мама?

— Мама на ВДНХ.

— Ну да, тебе без нее нечем заняться, бедной. Копай, сажай, что поделаешь, — и женщина, явно довольная своей добротой, прошла мимо Ольги Николаевны и скрылась в подъезде.

Ольга Николаевна уже узнала девочку. Люба очень была похожа на своего отца, Медведева. Обрадованно вздохнув, Ольга Николаевна вошла в сад, увидела на траве возле скамейки книгу «Мир животных» — один из томов Акимушкина (конечно, Любину книгу) и присела на скамейку.

Закончив посадку, девочка подошла к лежащей книге, вынула из нее ученическую тетрадь и, с любопытством взглянув на Ольгу Николаевну, несколько раз медленно обошла вокруг скамьи, о чем-то думая и не замечая, что ее продолжают пристально разглядывать.

Ольга Николаевна оглянулась, услышав голоса позади себя. Оказывается, Люба привлекла не только ее внимание. Двое мальчиков: один — ростом с Любу, другой — постарше и повыше, войдя в сад, остановились недалеко от скамейки и смотрели на девочку. Люба все еще бродила вокруг скамьи, временами увеличивая круги и обходя деревья.

Люба, пожалуй, выглядела маленьким «слоненком» — она казалась и крепче, и шире, чем бывают девочки ее возраста, и раскачивалась при ходьбе, словно мальчик, подражающий морякам. На ней были брюки-джинсы, простроченные белой ниткой, и такая же простроченная курточка. На мальчишек она не глядела, и, если была бы взрослым человеком и мужчиной, о ней можно было бы сказать, что она находится в состоянии солидной задумчивости и сосредоточенности.

— Ты что ходишь? — спросил ее мальчик поменьше.