— Частье, — повторил китаец, преподнося кольцо к моим глазам.

Я усмехнулся. Склад моего ума был всегда реалистический. Ни во что таинственное я не верил.

— Что же это? Амулет? — спросил я.

— Нет… Частье, частье… — настойчиво еще раз повторил китаец.

— Вот как! Сколько же оно стоит, это счастье?

— Сто рублей.

— О! Это слишком дорого.

— Ну, половин-сто… Нет? Четверть-сто. И нет? Десять рублей… Ну, пять… Ну, даром. Китайска скоро придет опять и барин ему тысяча рублей даст… Сам даст… О!..

И он, видя, что из гостиной к нам направляются дамы и офицер, быстро ткнул мне в руку перстень и сейчас же обратился к ним с предложением какой-то новой материи, с таким видом, как будто между нами ничего и не было.

Странно было то, что я подчинился этой таинственности. Я не рассмеялся громко, не обратился к жене и дочери, показывая им перстень и осмеивая глупого китайца, который верил в его чудодейственную силу и, зажав перстень в руке, скрыл от всех эту историю, как будто бы поверил в нее. Я сидел и слушал восторженные отзывы Таси о том, как ей к лицу материя, которая тут же и была куплена.

Затем я разговорился о чем-то с Корниловым и во время разговора почувствовал, что в руке у меня какая-то вещица, почти машинально положил ее в жилетный карман, и, как это ни странно, забыл о ней.

Китаец кончил торг, спрятал наторгованные деньги в кошелек, который не без хлопот достал из кармана своих широких плисовых штанов, завернул свой товар в холстину, захватил лежавший на полу железный аршин и, приподняв свою круглую шапенку в знак прощального приветствия, пошел по коридору по направлению к кухне и при этом даже не взглянул на меня.

Но, сделав десять шагов, остановился, оглянулся и сказал дамам:

— Китайска скоро придет… новый товар носить.

— Приходи, приходи, — весело ответили ему дамы. А он раскрыл свой желтозубый рот, радостно взвизгнул, закрыл лицо рукавом и скрылся в глубине коридора.

Мы все направились в столовую, где был уже подан завтрак, сели за стол и повели обычный разговор о чем-то злободневном, прочитанном в газетах.

Я ни разу даже не вспомнил о перстне, должно быть, вследствие непривычки держать эту вещь в кармане.

После завтрака я зашел на минуту в кабинет, захватил сигары и вышел на улицу. Здесь, у подъезда, ждала меня пролетка. Я сел и поехал в контору.

В конторе у меня был очень миленький кабинет, в обстановке которого было мало делового. Только низкий шкаф с книгами и бумагами носил строгий конторский характер, остальное же было уютно и приятно.

Мягкий ковер, мягкая удобная мебель, изящный письменный стол, качалка, камин, недурные акварельные пейзажи на стенах.

Явился Семен Игнатьевич, управляющий конторой, милый человек, с которым я любил поболтать, рассказал мне все, что было нужно, о течении дел, а затем мы просто обменивались взглядами по вопросам, не имевшим никакого отношения к конторе и нашим делам.

Он спросил меня о моем сыне Аркадии, который учился за границей. Я объяснил ему, что Аркадий кончил все свои экзамены и на днях собирается выехать в Россию. Кстати, я поручил ему перевести телеграфом деньги на проезд.

Тут наступил момент закурить сигары. Я предложил одну управляющему, а другую взял для себя. Сигарный нож обыкновенно лежал у меня в жилетном кармане. Доставая его, я нащупал какой-то посторонний предмет и вспомнил о перстне. Это был он. Я вынул его.

— Как вам нравится, этот перстень? — спросил я управляющего, показывая ему свое приобретение.

— Очень странный. Это или что-нибудь древнее или, во всяком случае, не от здешних ювелиров.

— О, наверное, нет. Он достался мне очень странным образом. Сегодня мне подарил его китаец, который приносил к нам шелковые материи.

— Неужели подарил?

— Да, просто подарил…

И мне самому показалось странным, что я не рассказал ему всей истории с перстнем. Почему-то мне не захотелось рассказать ее.

Взяв от него перстень, я попробовал примерить его на какой-нибудь из пальцев. Он удивительно пришелся на указательном пальце правой руки. После этого я встал, прошелся по комнате и остановился у окна. Управляющий же продолжал что-то рассказывать мне.

Сперва я слушал его, потом мысли мои как будто ушли куда-то в даль, которая расстилалась передо мною по ту сторону окон, и я слышал позади себя только жужжание. Но и оно скоро прекратилось и перед моими глазами развернулась странная картина.

Я увидел улицу — широкую и длинную. Невский. Да, это Невский проспект. Почему он вдруг очутился передо мною, этого вопроса я себе не задавал.

На извозчике, — самом простом извозчичьем экипаже, — едет один из служащих нашей конторы — Мулызин. Я не ошибаюсь: у него такая характерная, единственная в Петербурге, узкая и длинная рыжеватая борода.

Он несколько согнулся и опирается подбородком на свою палку.

Вдруг из-за угла показался автомобиль. Извозчичья лошадь, должно быть, молодая, испугалась, вздрогнула, ударила задом и понесла.

Кучер, напрягая силы, тянет за вожжи, но лошадь обезумела и мчится, мчится, сворачивает с панели… треск… дрогнул фонарь… лошадь упала без движения. Кучера выбросило на мостовую, а Мулызин — где он?

Я присматриваюсь. Уже вокруг них собралась толпа. Мулызина подымают с окровавленной головой. Ведут… Я поворачиваю голову к управляющему.

— Скажите, Семен Игнатьевич, Мулызин в конторе?

— Нет. Я дал ему поручение, он поехал в страховое общество.

— На Невском?

— Да… На Невском. Почему вы спрашиваете?

— Не знаю… Это очень странно… Мне кажется, что я сегодня слишком много выпил за завтраком кофе… Это действует на воображение. Мне вдруг представилось, что Мулызин едет по Невскому… Автомобиль… Лошадь испугалась, понесла… Его, окровавленного, подняли… Можете себе представить, какой вздор…

— Дррр…

Это раздался звон телефона на моем письменном столе. Управляющий взял трубку, но уже через три секунды чуть не швырнул ее, а глаза его заблестели и запрыгали.

— Да, да… Он служит у нас… Неужели? Какое несчастье! Привезли в больницу? Очень опасно? Надежда? Ну, слава Богу… Благодарю вас…

Он положил трубку и как-то растерянно и даже, как мне показалось, боязливо смотрел на меня…

— В чем дело? — спросил я.

— Но это же просто невозможно… Ведь действительно все так, как вы сказали.

— Что такое я сказал?

— Мулызин… Автомобиль… Лошадь понесла… Разбит… В больнице…

— Вы шутите, Семен Игнатьевич?

— Боже мой! Да разве можно так шутить?

— Да, это правда, — сказал я, глядя прямо ему в глаза. — Так шутить нельзя. Но это не самое ужасное. Есть вещи и похуже, Семен Игнатьевич.

— Что же такое?

Но тут меня как будто что-то дернуло за рукав. Я остановился. То, что я хотел сказать, было действительно ужасно.

Дело в том, что у этого добрейшего человека была хорошенькая жена, гораздо моложе его, и про нее говорили…

Мало ли что говорят про женщину! Я не верил. Разве есть на свете человек, про которого не говорили бы дурно?

Но ведь я только что видел своими глазами — в его квартире, в гостиной, молодой человек, наш агент, которому он же сам, Семен Игнатьевич, протежировал. Я узнал его, — поцеловал ее в прелестную шейку…

И вот с языка моего чуть-чуть не сорвалось это. К чему? Ах, нет, пусть лучше заблуждается.

— Нет, пустое, — сказал я на его вопрос, — видите, как у меня сегодня напряжено воображение… Все это вздор. Вы, кажется, хотели показать мне образцы шведского овса, доставленного в контору? Так покажите, Семен Игнатьевич. Я немного тороплюсь.

Он растерянно поднялся и вышел, а я снял с пальца перстень и опять положил его в жилетный карман.

Мне была неприятна эта новая способность. С какой стати? Моя жизнь протекает так гладко и легко, в ней никогда не было ничего трагического.