Из соседней комнаты вышел молодой офицер и начал обстреливай. нас строгими вопросами на беглом французском. Кто мы такие? Что мы здесь делаем? Каким образом мы сюда приехали? Мы рассказали историю своих мытарств.

   — Через Буковину и Галицию! — он был поражён. — Но никому из штатских не разрешается въезд в Буковину и Галицию!

Мы предъявили свои пропуска.

   — Вы корреспонденты? Но разве вы не знаете, что корреспондентам запрещён въезд в Тернополь?

Мы указали ему на тот факт, что мы уже въехали сюда. Он, казалось, растерялся.

   — Чего же вы хотите?

Я сказал ему, что мы хотим побывать на фронте — девятой армии и, по просьбе американского посла в Бухаресте, разыскать нескольких американских граждан, живших в Галиции. Ой пробежал глазами список имён.

   — Ба! Евреи! — заметил он с отвращением. — Почему ваша страна принимает в подданство евреев? А если уж принимает, то почему не держит их у себя дома? Вы куда хотите направиться? Стрый? Калуш? Проехать туда невозможно.

   — А, — сказал я, — значит, Стрый и Калуш теперь уже на первой линии?

Он усмехнулся.

   — Нет. На второй линии — германской второй линии.

Мы поразились быстроте германского наступления.

   — Это только вопрос времени, — равнодушно начал он. — Они скоро будут здесь.

Внезапно он стал весь внимание.

   — Генерал!

Тридцать писак разом вскочили на ноги.

   — Здорово, ребята, — раздался приятный голос.

   — Здравия желаем, ваше с-ство! — закричали писаря в один голос и снова сели за работу.

Генерал Лечицкий оказался человеком, ещё не достигшим средних лет, с живым, улыбающимся лицом. Он отдал нам честь и радушно пожал руки.

   — Так вы хотите побывать на фронте? — сказал он, когда офицер доложил ему о нашем деле. — Я не понимаю, каким образом вам удалось проехать сюда, ведь корреспондентам пребывание в Тернополе совершенно не разрешается. Однако ваши бумаги в полном порядке. Но я не могу разрешить вам посетить передовые позиции: великий князь издал приказ, абсолютно запрещающий это. Вам лучше поехать в Львов — Лемберг — и попытаться добиться разрешения через князя Бобринского[31], генерал-губернатора Галиции. Я вам дам пропуска. А пока что вы можете оставаться здесь, сколько потребуют ваши дела...

Он поручил нас молодому прапорщику, говорившему по-английски, и распорядился, чтобы нам приготовили комнату в отеле, предназначенном для штабных офицеров, и обед в офицерской столовой.

Мы были поражены городом: Тарнополь был полон войсками — полки, возвращавшиеся с позиций на отдых, отправляющиеся на фронт, свежие пополнения, прибывающие из России в военной форме, ещё не истрёпанной в битвах. Могучие хоровые песни сталкивались и разбивались друг о друга непрестанными волнами сильных голосов. Только немногие были вооружены. Длинные товарные поезда, груженные несметным количеством муки, мяса и консервов, тянулись на запад, военного же снаряжения мы не видали. [...]

За четырнадцать часов мы проехали только сорок пять миль. Мы часами стояли на разъездах, пропуская воинские эшелоны и длинные белые ряды молчаливых вагонов, пахнувших йодоформом. И снова пространства желтеющих тяжёлых хлебов — замечательный урожай здесь.

Страна жила солдатами. Ими были набиты все станции; полки, лишь наполовину вооружённые, рассаживались вдоль платформ в ожидании своих поездов. Поезда кавалерии с лошадьми, платформы, высоко нагруженные продовольствием, беспрестанно попадались нам навстречу. Повсюду крайняя дезорганизация: расположившийся у железнодорожного полотна батальон ничего не ел весь день, а дальше громадный навес — столовая, в которой портились тысячи обедов, так как люди не прибыли вовремя. Нетерпеливо гудели паровозы, прося свободного пути... На всём лежал отпечаток безалаберно затраченных повсюду огромных сил.

Какая разница с бесперебойной германской машиной, которую я видел в северной Франции четыре месяца спустя после оккупации. Там тоже стоял вопрос о транспортировании миллионов людей, о переброске их из одного места в другое, о перевозке для них оружия, снаряжения, еды и одежды. И хотя северная Франция покрыта железнодорожной сетью, а Галиция нет, германцы построили новые четырёхпутёвые линии, устремившиеся через всю страну и врезавшиеся в города через железобетонные мосты, сооружённые в восемнадцать дней. В германской Франции поезда никогда не опаздывали.

Громадный вокзал в Лемберге[32] — или Львове, по-польски — был забит пробегавшими с криком войсками, солдатами, спавшими на заплёванном полу, обалдевшими беженцами, бестолково бродившими повсюду. Никто нас ни о чём не спрашивал и не останавливал, хотя Лемберг был одним из запрещённых для въезда мест. Мы проехали через старинный королевский польский город, между мрачными стенами больших каменных построек, похожих на римские или флорентийские дворцы — некогда резиденция самого заносчивого дворянства в мире. На маленьких площадях, между извилистыми средневековыми улицами, стояли старинные готические церкви — высокие, узкие крыши, тонкие башенки, искусно выложенные камнями, с разноцветными окнами. Необъятные постройки в современном германском стиле выдавались на ярком небе; встречались ювелирные магазины, рестораны, кафэ и широкие, зелёные скверы большого города. Жалкие еврейские кварталы раскинулись на бойких улицах, заваленных мусором и многолюдных от суматохи; но здесь дома их и магазины были просторней, чаще слышался смех, и чувствовали они себя свободней, чем в других местах, которые мы видели. Солдаты — повсюду солдаты, — евреи и быстрые, размахивающие руками поляки — толпились на тротуарах. Повсюду раненые — выздоравливающие. Целые улицы домов превращены во временные лазареты. Никогда, ни в одной стране во время войны не видывал и такого колоссального количества раненых, как в русской прифронтовой полосе.

«Отель Империаль» был старым дворцом. В нашей комнате, площадью двадцать пять футов на тридцать и вышиной в четырнадцать футов, внешние степы были девяти футов толщины. Мы позавтракали, затерянные в пустыне этих обширных апартаментах, а затем, так как в наших пропусках значилось, что «податели сего должны немедленно явиться в канцелярию генерал-губернатора Галиции», направились в старинный замок польских королей, где местная русская бюрократия действовала теперь со своей неуклюжей бесполезностью.

В передней толпа беженцев и всякого рода штатских осаждала стол писаря. В конце концов он взял наше удостоверение, внимательно прочёл его раза два — три, перевернул его вверх ногами и вернул нам, пожав плечами. Больше он не обращал на нас никакого внимания, так что нам пришлось самим пробивать себе дорогу мимо нескольких часовых во внутреннюю комнату, где за столом что-то писал офицер. Он посмотрел на наше удостоверение и мягко улыбнулся:

— Не знаю, — сказал он. — Я ничего не знаю по этому делу. [...]

М. Лемке

250 ДНЕЙ В ЦАРСКОЙ СТАВКЕ[33]

20 iюля. [1914 г.]

Во Францiи вчера объявлена всеобщая мобилизацiя. Бельгiя сделала то же самое. Германiя также ответила мобилизацiей и уже заняла Бендинъ и Калишъ.

Сегодня подписанъ манифестъ объ объявленiи военныхъ действiй между Россiей и Германiей. Въ 4 часа въ Николаевскомъ зале Зимняго дворца состоялось торжественное молебствiе о ниспосланiи победы русскому оружiю. Царь съ членами своей фамилiи прибыль изъ Новаго Петергофа на яхте къ Николаевскому мосту, пересиль тамъ на катеръ и подъехалъ ко дворцу. Толпа забывшего всё его зло народа кричала «ура». При прохожденiи царя къ iорданскому подъезду густыя толпы стали на колени, кричали «ура» и пели «Боже, царя храни». Въ это время стоявшимъ въ Николаевскомъ зале былъ слышенъ громкiй голосъ великаго князя Николая Николаевича: «...А главнокомандующимъ VI армiей назначенъ Фанъ-Деръ-Флитъ»[34]. Военные поняли, что самъ онъ назначенъ Верховнымъ главнокомандующимъ всей нашей армiи, и не ошиблись. Царь вошёлъ въ запруженный сановниками залъ въ начале пятаго часа. Его духовникъ прочелъ манифестъ, затемъ начался молебенъ, после котораго царь съ большимъ волненiемъ произнесъ следующую речь, обращённую къ военнымъ и морскимъ чииамъ: «Съ спокойствiемъ и достоинствомъ встретила наша великая матушка-Русь известiе объ объявленiи намъ войны. Убеждёнъ, что съ такимъ же чувствомъ спокойствiя мы доведемъ войну, какая бы она ни была, до конца. Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до техъ поръ, пока последнiй непpiятельскiй воинъ не уйдётъ съ земли нашей (заимствованiе у Александра I. — М. Л.). И къ вамъ, собраннымъ здесь представителямъ дорогихъ мне войскъ гвардiи и нетербургскаго военнаго округа, и въ вашемъ лице обращаюсь я ко всей единородной, единодушной, крепкой, какъ стена гранитная, армiи моей и благословляю её на трудъ ратный». Громовое, действительно, громовое «ура» было ответомъ растроганныхъ сановниковъ, одинъ изъ которыхъ, членъ Военнаго Совета П. А. Салтановъ, мне всё это и разсказалъ. Царь благословилъ присутствующихъ, все опустились на колени... Старики плакали, молодые едва сдерживали рыданiя... Царь съ семьёй удалился и затемъ вместе съ Александрой Фёдоровной вышелъ на балконъ... Толпа ревела всей грудью, опустилась на колени, склонила нацiональные флаги и запела гимнъ. Царь и царица кланялись на все стороны, а затемъ съ семьёй вернулись темъ же порядкомъ въ Петергофъ.