Потом чинно обедал. Не жизнь - сказка!

За окнами во дворе монастыря шла напряженная жизнь - вернее, учеба, еще вернее - тренировка.

Я видел, как целый день у спортивных сооружений натаскивали людей. Уходили одни, приходили другие. Сколько их? Не знаю, да и никто не ответил бы на подобный вопрос. Здесь нельзя было задавать вопросы. Украдкой я поглядывал в окно, выходил из избушки.

Ребята работали, именно работали, настойчиво. Я понял одно: они вырабатывали производственные навыки. Да! Чтоб, не раздумывая, отпрянуть, прижаться к земле, стене, крыше товарного вагона, пропустить мимо пулю, нож, камень, чтоб подобное было таким же обыденным, как наколоть дров для печи, запрячь лошадь в телегу. Здесь учили работе тяжелой и беспредельной, смысл которой заключался в том, чтобы не выдать себя врагу как можно дольше, чтоб сохранить то, что называется внезапностью, чтоб благодаря смелости, инициативе, инстинкту самосохранения, навыку, сообразительности, удаче выжить - и тем победить врага, который хочет выжить сам.

Фашисты как чума. Эти ребята учились быть санитарами. Они обязаны были все уметь делать, бороться с эпидемией чумы. Романтика санитаров.

Кто-то должен был выполнять и эту работу. Кто-то был токарем, лудильщиком, кто-то механиком или артиллеристом, ну, а им выпало быть разведчиками, хотя могли они выучиться и на пехотинца, и на связиста. Они были трудягами войны.

Конечно, я всего этого еще не мог тогда так четко понять, я запоминал, чтобы в будущем осмыслить.

Люди бегали, ползали, пороли финками чучела… Работали.

Преступно соблазнять людей на подвиг. На подвиг идут, потому что другого пути нет, потому что иначе немыслима жизнь. Это мне ясно до оскомины.

Ночью нас с тетей Кларой разбудил капитан, мой старый знакомый:

- Пошли!

Встали молча.

Тетя Клара собиралась не спеша, зачем-то долго глядела на себя в зеркало, надела кольца и дутый браслет, что вынесла из Воронежа в замшевом мешочке. Зачем? Не знаю. Она собиралась точно в гости: основательно, спокойно. Я нащупал в кармане гномика из желудей и разлапистой веточки ольхи. Так и не представился случай передать его Стешке. Может быть, подарить на счастье тете Кларе? Но гномик - невезучий талисман, и я передумал дарить.

Во дворе ждала крытая машина. В нее погрузили какие-то мешки. Сели автоматчики. Забрались в кузов и мы. Дядя Ваня-Вилли уже сидел там. Поверх немецкой формы он накинул русскую плащ-палатку. Кивнули друг другу: «Привет!»

- Готово?

- Порядок!

- Отчаливай!

У ворот часовой крикнул:

- Ни пуха ни пера!

Ему не ответили. Ни к чему было школьное пожелание удачи… Прозвучало вроде шутки. Несерьезный человек.

Выкатили на гладкую дорогу. По верху кузова застучал дождь. Выходит, синоптики не врали, когда обещали дождь. Из кабины через окошечко падал слабый свет. Бледными пятнами высвечивались лица людей. Развернувшись вполоборота, дядя Ваня-Вилли следил через окошечко за спидометром в кабине. Тетя Клара обняла меня, притихшая и грустная.

«Зачем я им понадобился?» - вдруг подумал я. Рано или поздно эта мысль должна была взволновать меня. Что тетя Клара и дядя Вилли разведчики, я давно понял. Понял, что их готовят для засылки в глубокий немецкий тыл. Хотя я и был мальчишкой, такие истины, по-моему, знал в сорок втором году и младенец. Но зачем разыскали меня? Привезли. Я жил с тетей Кларой, слушал немецкое радио, бездельничал… Неужели и меня хотят послать вместе с ними?

От этой мысли меня бросило в жар. Нет, я не испугался, после пережитого во время бомбежки в городе задание пойти в тыл врага хотя и было страшным, но в данный момент, в машине такое задание было отвлеченным, чем-то далеким и почти нереальным.

Нет! Тут что-то было иное. Но что?

Тетя Клара, точно догадавшись о моих мыслях, прошептала мне на ухо:

- Потерпи немного! Тебе скажут, зачем ты едешь с нами. Это я попросила найти тебя. Ты нам поможешь. Только ты можешь помочь нам с Вилли, в этом я уверена. Молчи! Осталось совсем немного времени быть нам вместе.

И я успокоился, мне хватило ума и выдержки молчать.

Особенно отчетливо врезалось в память, как мне почему-то в ту ночь вдруг показалось, что жизни, которая была там, вне машины, никогда не было. Приснилась. Истинная, подлинная жизнь была только здесь, под брезентом, в кузове. Как будто бы родился здесь и вырос. И никогда не был в каком-то городе, в каком-то Доме артистов. Ничего не было, кроме того, что вот сижу я на досках и еду в темноту, по дождю, с неизвестными людьми, у которых вместо лиц белые пятна, а на месте глаз - темные провалы. Я мог реветь, кусать себе пальцы или рвать зубами пилотку, никто бы ничего не заметил, не увидел бы, потому что люди, как и я., чувствовали, что время остановилось и весь мир сжался до размеров машины. Отрешенность сковала. И что произойдет, что случится через час, через два, никто не знал и не мог предвидеть. Судьба была неподвластна.

Так перед дальним походом русские люди присаживаются на дорогу, молчат минуту-другую, то ли вспоминая прошлое, то ли уже живя будущими тревогами и заботами.

Машина свернула с укатанной дороги. Наклонило. Колеса забуксовали. Мотор натужно захрипел, точно старый бык в упряжке.

Ползли по грязюке часа полтора. И все-таки доехали. Точно, доехали! Машина остановилась.

Вылезли. Я не увидел - почувствовал, что где-то рядом дома. Мы должны были приехать на окраину Придачи - отсюда самый близкий путь к Чернавскому мосту.

Пошли.

Спустились в траншею. Под ногами зачавкало. Вышли на открытое место.

Дождь усилился.

Спустились во вторую траншею.

Откинулся полог, и в лицо ударил свет. И опять темно. И вот я уже в блиндаже, ослепленный керосиновой лампой.

Убежище сделано из случайного материала - кусков фанеры и толя, обшито штакетником от заборов. Вместо стола - дверь. Мирная дверь с облупленной белой краской. На ней сохранилась переводная картинка. Чей-то ребенок перевел картинку на дверь. И плыли в неизвестность русские воины со щитами, повешенными на борт корабля.

В блиндаже у железной печурки сидели давешние пехотинцы в маскхалатах, что сватали меня в проводники. Они пили чай из консервных банок, обжигаясь и смакуя.

- Погодка-то - класс! - сказал один, точно сообщил превеликую радость, и закашлялся.

- Грейтесь!

Мы присели на ящики из-под снарядов - тетя Клара, дядя Ваня-Вилли, капитан из разведотдела и я.

- Альберт Терентьевич, - вдруг сказал старший разведгруппы, он тоже был в маскхалате, звания не видно. Что он главный, можно было догадаться по его движениям, по тому, что ему уступили место около фонаря «летучая мышь», по тому, что люди глядели на него и ждали указаний.

- Альберт Терентьевич! - опять повторил он. - Прошу к столу.

- Меня, что ли? - наконец сообразил я.

- Второго тут у нас такого нет, - сказал старший. - Придумал же отец тебе имя.

- Обыкновенное, - несколько обиделся я за отца, - у нас в классе Танк был, Сталина и Арточка, Артиллерийская Академия. Отец читал книжку, а там был герой, его звали Альбертом, вот он и назвал меня так.

- «Разбойников» он читал, Шиллера, - сказала тетя Клара. - Я ему рекомендовала эту книгу, но, мне кажется, суть вопроса не в этом. Алик, подойди к свету. Слушай внимательно. Товарищ майор, может, приступим к делу, а то наш проводник совсем измучился от догадок.

- Альберт Терентьевич, - опять повторил мое имя старший. - Мы вас пригласили проводником. По рекомендации… Нам сказали, что ты весь фарватер реки Воронеж знаешь, как собственную комнату. Ходил на реку купаться?

- Ходил… Целыми днями пропадали. На Капканку, на Трубу, на Собачий брод.

- Во-во, - оживился майор-разведчик. - Брод нам и нужен.

- Так он не здесь. Мы где-то около яхт-клуба?

- Угадал! Молодец! Точно сориентировался.

- Собачий брод на Чижовке около моста на ВОГРЕС, а мы у Чернавского.

- И тут нет брода?

- Почему? - возразил я. - Есть. Капканка. Тут ямы… Надо точно по гребню идти, не оступиться в яму.