- Чего треба? - сказал он грубо, как хорунжий солдату-первогодку. - Що тут тоби робиты? Прилетела… Дытыну забидели. Сам вынэн! Точка! Я те знаешь, товарищ Полина, смерть как уважаю, но теперь не твоя власть, теперь моя власть. Не мешайсь под ногами, а то я страсть горячий. Тебя в штаб дивизии кличут, в Кисловодск едешь с оказией? Гарно! А будешь каждый раз сюда бегать, сопли утирать - сама с ним цацкайся. Утирок не хватит. Бачь, який бугай вырос, а она бежит, кохфетку несет… Уходи с глаз долой, не то передумаю! И забирай его с собой под подол.

Его слова точно ударили Полину Гавриловну, она прижала ладони к лицу. Да, она согласилась в Особом отделе дивизии оставить сына в кавалерийской части, потому что его просто больше некуда деть. Ее привлекли к работе по борьбе с контрреволюцией… Она написала заявление, все сделала сама, и тем не менее она прежде всего мать и лишь потом солдат революции, хотя… Она пришла в революцию задолго до рождения сына. Любовь к мужу, к сыну, ненависть к врагам - все спеклось в единый сплав, и это была ее жизнь, ее терзания и радости, иной жизни она не представляла, да и не хотела представить. Единственно в чем могла себя упрекнуть, что с семнадцатого по девятнадцатый год, до Шкуро, как бы расслабилась, жила за спиной Сергея Ивановича, даже нагана не имела. И ни к чему он ей был. Эти годы были ее самыми счастливыми, годами ее женского счастья.

- Могу я проститься с сыном? У меня двадцать минут есть. Через полчаса обоз трогается… Если бы к вам ваша мать приехала…

Она стянула шляпу, стала зачем-то расправлять поля.

- Цалуйся, - отвернулся Илья. - Только от твоих поцелуев один вред солдату.

Мать хотела обнять сына, но тот отстранился.

- Мам, не надо, я же не маленький!

- Понимаю! Понимаю… - закусила губу Полина Гавриловна. - Сынок, если ты не выдержишь… Когда ты в море на тральщике ходил, я в сто раз спокойнее была, хотя там мины, подводные лодки… Тут совсем другое. И взрослый не каждый может. Я вот лошадей боюсь. Если не сможешь… Не горюй, не стесняйся, иди к Акулине. В Вэчека, к товарищу Сойкину, он в курсе дела. Запомнил?

- Да, запомнил! - потупился Ваня. - Мам, ты иди, а?

- Хорошо, хорошо… Хотя что тут хорошего? Собственного сына обнять нельзя. И еще… Ваня, если вдруг где-нибудь увидишь меня, еще раз тебе повторяю, не беги ко мне, что бы со мной ни происходило, даже если бы меня вешали. И себя погубишь, и меня, и дело погубишь. Если я тебя сама не позову…

- Помню! - коротко сказал Ваня.

- Да! Иду! Иду! Извини, сын, что с собой не беру, - нельзя!

- Боец Сидорихин! - пришел на выручку Ване Илья Гарбузенко. - Гэть в конюшню, будешь навоз вилами носить. Я те не барышня-нянька, я те красный дядька! Бегом! Кохветок тут немае. Маты тоже немае. Один я для тебя и бог и царь - хочу с кашей ем, хочу с чаем пью. Все! Иди с богом! Пелагея, не сбивай дытыну с панталыку.

- Подъем!

Кто-то сдергивает одеяло, нет, не одеяло - черную жесткую бурку, которая пахнет полынью и лошадиным потом, а запах лошади самый желанный даже во сне.

- Гэть, голопузая команда, дрыхнуть, як барсук, горазд!

В хате полутемно. В окна брезжит рассвет. Дядя Илья одет по форме, встал затемно.

- Что-нибудь случилось? - встревожился Ваня.

Постель тянет магнитом, глаза слипаются.

- На Шипке все спокойно! - отвечает дядя Илья. - Полк ушел, бандиты объявились.

- Мы опоздали, про нас забыли? - всполошился Иван. - Я сейчас, я быстро, мы успеем, догоним…

- Че? - с презрением спрашивает Илья. - Куды всполохнулся? Полка немае тут. Зараз начнем солдатскую науку. Як ты портянку крутишь?

Он огрел мальчишку по спине, скинул легкие кавказские сапожки без каблуков, показал, как пеленают портянкой ногу, подумал, изрек:

- Начнем с подгонки снаряжения.

Наскоро позавтракав, они пошли к коням. На улице было безлюдно, лишь у штаба сидели бойцы, легкораненые и больные, курили «козьи ножки». После караула их не взяли в рейд, оставили нести гарнизонную службу.

Илья долго и витиевато ругал мальчишку: седло не так подтянул, вид у воспитанника не бравый, погода отвратительная - день обещал жару, и что самое печальное - пацан-пентюх для такого опытного учителя, как Илья Гарбузенко, великое наказание, и дважды повторять каждое упражнение он с ним не намерен. Если у дытыны нет таланта к верховой езде, сколько ни учи, все равно бесполезно.

И дни смешались с ночами. Ваня видел себя точно со стороны, то у водопоя, то на манеже. До бесконечности повторяются упражнения - соскок с коня на ходу, посадка…

Он запутался в стременах… Беляк идет рысью, сейчас Ваня упадет, разобьет голову. От страха он судорожно ловит ртом воздух, ставший тугим, как вода. Илья уже не кричит, а свистит на разные голоса, как соловей-разбойник.

Конь прерывает бег: конь опытнее седока. Удивительно умное животное лошадь! Он кладет голову на плечо Ване и дышит в ухо, точно шепчет: «Не отчаивайся! Я тебе помогу. Со мной не пропадешь».

Разбойничий посвист…

Ваня трогает коня. Беляк разворачивается, бежит ровно по «плацу», вытоптанному сотнями копыт пустырю за приземистым мрачным каменным амбаром. Ладонь пустыря обрывается крутым оврагом. Овраг, как спрут, распустил промоины-щупальца и сосет землю каждую весну, каждый ливень, лишь у садов, запутавшись в корнях вишен и яблонь, смиряет свой безудержный аппетит. Зеленеют заросли паслена и лопухов. Лопухи непомерной величины, как казацкие бурки. Из-под них выбираются казачата, перепачканные черным тутовником, как чертенята. С завистью, ревниво наблюдают за «кацапом», как он пытается поднять с земли платок.

С левой стороны паренек берет платок, с правой… ловит пальцами сухую землю.

- С одной може, - приходит в ярость Илья, - з другой чурается. Инвалид! 3 люльки на правой бок уронили. Повторить!

Казачата хихикают: если уж берешь слева, то возьмешь и справа.

Ваня ныряет вправо по потному скользкому боку коня, в глазах темнеет от прилива крови, рука тянется, тянется… она кажется короче, чем была минуту назад, платок увертывается, как живая мышь.

По ушам бьет свист, раскатистый, злой. Конь трясет головой, с губ капает пена, и опять начинается бег рысью. Работать придется, пока наездник не поднимет с земли белую тряпочку.

Система у Ильи, безусловно, была.

Правда, многие упражнения по джигитовке он упустил, ибо считал, что их обязан знать и уметь выполнять каждый нормальный человек на земле, не подозревая, что умению управлять конем в казачьих станицах учатся с детства, как умению плавать в рыбацких поселках. Некоторые упражнения он считал вольной забавой, бесполезными для боевой обстановки. Но и того, что осталось, было для подростка более чем достаточно.

Ваня исхудал, почернел, но не жаловался, терпел… Уставал так, что засыпал, не успев коснуться головой подушки.

В юном теле каждый мускул звенит струной, впереди бесконечная жизнь, и невозможно понять, как ее можно прожить, и не терпится скорее растратить энергию тела, точно на это не хватит будущего.

Ванюша сидел в хате Кривошеиных, перед ним лежала подшивка «Нивы». Дядька и воспитанник рассматривали картинки, читали надписи, иногда непонятные, на исторические темы. Незнание мифологии, истории восполнялось безудержной фантазией. Источник у Вани были сказки, у Ильи - история донского казачества.

Ваня прочитал вслух стихотворение Тютчева, читал «с выражением». Илья слушал напряженно. За каждым словом поэта у него перед глазами возникала картинка: в хате вроде бы запахло умирающими огненными листьями клена, зажурчал ручеек, вроде бы донесся звук пастушьего рожка…

Илья подпер голову рукой, глаза закрыл, зато раскрыл рот. Губы у него были узкие, растрескавшиеся, один зуб выбит, возможно, в этом и заключался секрет его разбойничьего посвиста.

- Не брешешь, что помещик придумал? - неожиданно спросил он. - Мабудь, ему мужик рассказал, помещик и накалякал. Ить они паразиты, помещики, в поле спину не гнули. Ксплуататоры, гады! Нам агитатор рассказывал на фронте, когда к красным сманивал казачью сотню.