— Быстрее, — сухо говорит Ирен. — Мне надо еще позвонить Шарлю. Амалия больна. Ну, скажите на милость…

Жак бежит к телефону.

— Алло? А, это вы, дорогой председатель… Я как раз собирался предупредить вас. Я никак не могу присутствовать на совещании… Нет, это не очень серьезно. Так, некоторое затруднение… Я заранее присоединяюсь к решениям комитета… Да, конечно. Я объясню вам.

Он кладет трубку.

— У меня есть другие заботы, помимо кантональных выборов, — говорит он. — Итак, Амалия больна. — Он вздыхает. — Все валится нам на голову. Подождите… Я звоню Шарлю. — Он набирает номер, обращается к Ирен: — Я скажу ему, чтобы он зашел как можно скорее? Хорошо?.. Алло! Шарль? Вы не могли бы прийти еще до вечера? К Амалии, нашей кормилице… А! Вы уже в курсе?.. Да, это чудовищно. Ирен потрясена, как вы понимаете. Да и я не меньше ее… Спасибо… До скорого. — Он кладет трубку на рычаг. — Ну и жизнь! Черт возьми, что это за жизнь?

— А кто виноват? — говорит Ирен. — Вы спите с Марией. Я ее выставляю. Она мстит, похищая нашего ребенка. Но ее сообщники ошибаются… А вы, вы рассказываете полицейским, что украли Патриса… Мы по горло во лжи.

Клери бессильно опускается в кресло.

— Не усугубляйте ситуацию, — кричит он ей. — Согласен. Я кругом виноват. Мария наверняка не имеет никакого отношения к этой истории с похищением, но это моя вина. Я сказал полиции, что украли Патриса; я был не прав… И что бы я ни сделал, я всегда буду не прав. Ведь это именно так, не правда ли?

Ирен тоже садится. Они изучают друг друга. Клери откидывает голову на высокую спинку кресла и закрывает глаза. Неожиданно наступает тишина. Тепло. Слышно, как жужжит муха, попавшая в плен, — она не может выбраться из складки в шторах. Каминные часы съедают минуту за минутой. Ирен думает о Патрисе. Будет ли он похож на своего отца? Неужели он превратится в такого же краснорожего волосатого человека? Волосатость приводит Ирен в ужас. Если бы она знала, что у ее мужа заросшая грудь и спина, она бы отказалась выйти за него. У лошадей шерсть — это одежда. Совсем другое дело. Но вот шерсть, постыдно напоминающая о далеких предках, только начинавших ходить на задних лапах, вызывает у нее одновременно и страх, и тошноту. Почему она согласилась на совместную жизнь с этим человеком, от которого, несмотря на дорогой одеколон, так дурно пахнет? А если ребенок, похожий сейчас на голого кролика, через какие-то годы обрастет бородой и грязной шевелюрой, как нынешние молодые люди, вот ужас! Как воспитать его должным образом, исцелить от этих диких манер, которыми так кичатся юноши? Она-то прекрасно знает, что сила и твердость — вещи разные. Некогда, участвуя в конкурах, она легко справлялась с лошадьми, просто постукивая кулаком или коленом. Как вырастить Патриса и спасти его от влияния этого сельского Дон Жуана, которому кровь бросается в голову, едва кто-нибудь пытается спорить с ним. Может, он ей просо отвратителен?

Она слишком устала, чтобы ответить себе самой. Да и вопрос этот потерял свою остроту, оттого что она его так долго мусолила. Она опять смотрит на Клери, смотрит глазами студентки-медички, изучающей рану. Он дремлет. Дышит тяжело и глубоко. Своими широкими ладонями он крепко вцепился в подлокотники кресла. Он уселся ждать. Ей не терпится, чтобы телефон зазвонил, заставил его вскочить, чтобы он здорово напугался, почувствовал, что он не хозяин положения; и, быть может, оглянулся в поисках чьего-нибудь спасительного присутствия.

Неожиданно она слышит, как возле крыльца останавливается машина. Это Шарль Тейсер. Она идет открывать дверь. Врач целует ее.

— Бедная Ирен. Я все знаю. Какое жуткое испытание. Рассказывайте.

Пока они поднимаются на второй этаж, Ирен быстро излагает ему версию, известную полиции.

— Я восхищен вашим самообладанием, — говорит Шарль. — А Жак?.. Он тоже хорошо держится? Сын для него так много значит!

— Ну, он, — отвечает Ирен, — вы же его знаете. Его сокрушить — это с одного раза не выйдет. Нет, меня беспокоит Амалия. Сюда, пожалуйста.

Она садится в углу комнаты, а врач тихим голосом разговаривает с Амалией. Пока он прослушивает ее, она время от времени тихо стонет. Доктор делает вывод:

— Так. Это не очень страшно. Сильный приступ колита.

Ирен подходит ближе.

— Это может затянуться надолго?

— Учитывая обстоятельства, да, это может быстро не пройти. Пока ваш сын не будет возвращен, ей трудно прийти в себя. Колиты, язвы — это болезни психосоматические. Можно пригасить болезнь, но гораздо сложнее устранить ее причину.

Он берет Амалию за руку и говорит ей по-дружески ворчливо:

— Ну-ну!.. Возьмите себя в руки, черт побери! Самая несчастная здесь — ваша хозяйка. Подумайте-ка, ведь могли похитить и вашего Жулиу тоже… Итак, не усложняйте все еще больше. Обещаете?

Он уводит Ирен в коридор.

— Диета и обезболивающее, — говорит он. — И речи нет, разумеется, чтобы она кормила своего ребенка. Приступ может продлиться дней восемь-десять.

Ирен не в силах скрыть беспокойства.

— А ребенок? — спрашивает она. — Чем он рискует?

— Да ничем. Он вполне в том возрасте, когда отнимают от груди. Идемте. Я выпишу рецепты для обоих. Эти простые женщины хуже волчиц. Когда дело касается их малышей, они теряют голову. Я уверен, что для нее между Патрисом и Жулиу разницы нет.

— И все-таки, а вдруг Жулиу плохо это перенесет?

— Да не беспокойтесь вы, милая моя. Я вот думаю о вашем сыне. Но о нем наверняка хорошо заботятся.

Конечно, надо принять все предосторожности. Но природа — не мачеха. Два-три дня, и никаких мучений, дети обычно очень хорошо это переносят.

Он идет обратно и, стоя на пороге, говорит Амалии:

— Вам незачем лежать, раз у вас нет температуры. Наоборот, лучше вам подвигаться. Подышите воздухом. В саду вам будет лучше, чем дома. Завтра я снова приеду. Главное, не распускайтесь. Тут, знаете ли, не вас надо жалеть.

Звонок телефона перебивает его.

— Боже! — вскрикивает Ирен. — Не могу больше слышать, как он звонит, ноги у меня тут же делаются ватными.

— Обопритесь на меня.

Они медленно спускаются по лестнице. Судя по голосу, Клери в ярости.

— Это опять они, — шепчет Ирен.

Она высвобождается и первой входит в кабинет.

— Нет. Больше я сделать ничего не могу, — отчеканивает Клери. — Три миллиона или вообще ничего… Что ж, тем хуже. Но если хоть один волос упадет с головы моего мальчишки, вам от расплаты не уйти… Да говорите громче, черт возьми… Я один в комнате… Да, понял… чемодан… Я записываю… Да, я выеду завтра в полдень, хорошо… Остановлюсь в Меле-дю-Мэн, на Соборной площади… Кафе Корнийо, отлично. Понимаю… Я скажу хозяину… Нет, он меня никогда не видел. Я в таких заведениях не бываю… Скажу ему, что моя фамилия Мартен и что я жду звонка… А потом?.. Я получу новые инструкции? Как вам угодно… Я вам еще раз повторяю: полиция не в курсе. Я же не последний идиот. Только если вы затянете эту миленькую игру, я ни за что не отвечаю. В банке уже были поражены, когда я такую сумму запросил наличными… Но взамен… Ах, вы это предвидели… Предупреждаю вас… если я утром не получу письма…

Короткие гудки.

— Банда говнюков, — бросает Клери, выведенный из себя. — Они говорят, что посылают мне фотографию малыша в доказательство своих добрых намерений. Они еще имеют наглость говорить, что у них добрые намерения. Сволочи! Хоть бы одного удавить. Насколько бы стало легче!

Ирен впоследствии, вероятно, часто вспоминала, что происходило потом. Сначала был длинный разговор с комиссаром по телефону.

— Выслушайте меня, мсье Клери, — настаивал Маржолен. — Мы лучше вас знаем, как надо поступить. Совершенно ясно, что эти люди все больше и больше спешат. Обычно похитители тянут до последнего, чтобы их жертвы потеряли волю к сопротивлению. Этих мы опасаемся, потому что они готовы на все, тогда как…

Клери пытался вставить хоть слово, но комиссар не давал ему такой возможности.