Он набил трубку, как всегда медленно и основательно. Она сняла платье, неспешно, как супруга перед мужем. Оба понимали, что им предстоит еще долгий разговор.
— С тобой, — проговорила она, — я чувствую себя на равных. С ним нет. Я хочу, чтобы он считался со мной. Вернувшись завтра вечером, он найдет записку и начнет что-то понимать.
Она сняла чулки, начала искать застежки розового бюстгальтера.
— Почему ты смеешься?
— О! — сказал Рене. — Мне совсем не до смеха. Но ты — полуголая, а я спокойно курю трубку… смешно. В сущности, ты права. Я создан быть просто приятелем. Для Майяра я тоже приятель. Ладно, продолжай… Ты оставила записку…
— Да… довольно сухую и очень ясную.
Она прошла перед ним, взяла пижаму и направилась в ванную комнату.
— Знаю, он перевернет все вверх дном, лишь бы наложить на меня лапу.
— Боже, — воскликнул Рене, как будто уронив что-то горячее. — Телеграмма!
— Какая телеграмма?
— Я тебе отправил телеграмму…
Она появилась в проеме дверей, один рукав пижамы был надет, другой свисал спереди, прикрывая живот.
— Ты хочешь сказать, что?..
— Я не мог знать… Получаю первую телеграмму с сообщением… Фло… Пойми… радость моя.
— Что ты написал в телеграмме?
— «Жду с нетерпением… Счастлив…» и подпись: «Рене».
Она медленно опустила руки, приоткрыв грудь, и, прислонив голову к косяку двери, начала плакать. Рене подошел к ней.
— Оставь меня, — пробормотала она. — Все кончено. Зря я уехала.
— Но что изменилось?
— Все… все…
Жестом наказанной девочки, взволновавшим Рене, она вытерла глаза.
— Фло… Подожди… Иди сюда. Успокойся. Попробуем разобраться.
Он довел ее до кресла и усадил себе на колени. В этот момент он любил ее так сильно, что даже не хотел ее.
— Твоя записка и моя телеграмма, — начал он, — разумеется, все это плохо. Я, конечно, совершил ошибку. Уехав от него после взрыва виллы, ты поступила правильно. Ты устала от жизни с ним… Но если он подумает, что ты бросила его, чтобы лететь на свидание как раз в тот момент, когда на него напали, то он вправе предположить, что ты… Ах! Как не везет!
Он покрывал легкими поцелуями глаза, из которых лились слезы. Гладил ее обнаженное тело. Никогда они не были так далеки друг от друга.
— Но ведь вернуться невозможно, — проговорил он.
Она обняла его за талию, выпрямилась.
— Ты это сделаешь для меня?
Потом снова бессильно откинулась, заранее капитулировав, а он принялся размышлять, рассеянно проводя губами по ее мокрым щекам.
— Когда, ты сказала, он возвращается?
— Самолет прилетает в Орли около двадцати двух часов, точно не помню. Но какое это теперь имеет значение?
— Это нам дает… подожди…
Он откинул рукав и посмотрел на часы.
— Сейчас чуть больше половины первого ночи… у нас около двадцати часов.
Она встала, надела до конца пижаму.
— Все это бессмысленно, — произнесла она с неожиданной твердостью в голосе. — Оставь. Ты очень мил.
Именно это слово могло разбередить старые раны, удерживая его на расстоянии, как постороннего человека, от которого хотят вежливо избавиться.
— Фло… Мне с тобой просто не везет… Разве я мог подумать… Но повторяю, у нас впереди почти целый день… Конечно, о самолете нечего и думать. Все забронировано на недели вперед. А на поезде в твоем состоянии… Но у меня машина — «Ситроен-ДС». Фло, послушай серьезно. Глупо не попробовать. Можно успеть. На все уйдет двенадцать или тринадцать часов, с учетом заторов. Видишь, ничто не потеряно.
Слышала ли она его? Глаза ее смотрели в пустоту, как у человека, которому непреодолимо хочется спать.
— Ты его знаешь, — чуть слышно произнесла она. — Он выяснит, откуда ты отправил телеграмму, и не замедлит вычислить тебя. Он способен на все. Заведет дело. Приложит туда мою записку и твою телеграмму. Потом наведет справки. Выкопает что-нибудь против тебя и будет использовать информацию… И каждый день за столом или вечером, в спальне, будет рассказывать мне: «Кстати, о твоем любовнике… узнал такое… Не везет тебе с любовниками…» Любовник… Любовник… и так без конца… А ведь ему известно, что это не так. Я с ним играла честно. Не я виновата, что ему нравится жульничать.
Она глубоко вздохнула, повернулась к Рене и грустно улыбнулась.
— Напрасно стараюсь, для него я навсегда останусь шлюхой.
— Перестань! Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?
— Но ведь именно так можно понять твою телеграмму.
Рене потерял терпение. Чтобы не дать выход гневу, пошел выпить стакан воды. Потом набил трубку.
— Согласен быть лишним, — сказал он, — если тебе так нравится. Но мне кажется, что ты поступила немного поспешно.
Он не решился добавить: «Ты, как всегда, думала только о себе». Раскурил трубку, из которой на ковер посыпались раскаленные кусочки табака.
— Фло… еще раз… пока не поздно… Можно забрать телеграмму… а заодно и твою записку.
— Да, но хватит ли у меня сил начать все сначала? Если вернусь, это конец. Я проиграла.
Начинался бесконечный спор, подогреваемый усталостью.
— Хватит, — отрезал он. — Дай ключи. Я поеду один.
— Ты уверен, что это правильно?
— Другого выхода нет.
Она взяла его руку и тоже посмотрела на часы. Потом привлекла к себе.
— Ты такой добрый, Рене, настоящий товарищ… Ты меня понимаешь.
Рукой нежно погладила его лицо и прижалась головой к плечу.
— Ты же знаешь, — продолжала она, — я не отпущу тебя одного… но, может, есть еще время отдохнуть до отъезда. Как все это глупо!
Она легла на кровать.
— Иди ко мне, бедный Рене. Успокойся.
Потушила ночник.
— Раздевайся.
Он понимал, что во время любви она не переставала думать о Жерсене.
Жерсен двигался через Эстрель. Часы на приборной доске показывали четыре с половиной. Он чувствовал себя сломленным, пламя гнева едва теплилось, как угасающий костер. Он слишком много думал, слишком долго внутренне репетировал сцену встречи. А теперь уже не очень хорошо себе представлял, как ее лучше разыграть. Грубо? Или иронично? Скорее иронично. Ирония удавалась ему лучше. Надо заказать комнату, если еще есть свободные. Немного поспать, два или три часа, ведь ему предстоит снова отправиться в путь, а обратная дорога будет настоящим испытанием. Уже сейчас встречные машины шли почти непрерывным потоком. Свет фар, идущий едва ли не от самого горизонта, ослеплял его. Все это будет тягостно. Но он все равно получит удовольствие от монолога перед безмолвной и застывшей в напряжении женщиной.
«Он недурен, этот парень. И вроде тебя любит. А чем он занимается? Может, пляжный сутенер?.. Нет?.. Если бы ты обратилась ко мне, я бы дал тебе совет… Но ты всегда поступаешь по-своему».
Именно так — комедийный тон на фоне угроз. А что до этого прохвоста, нужные сведения можно получить, пустив по следу Блеша. У всех есть что скрывать, у всех.
Он ехал над Каннским заливом. Белое пятно вдали было большим пароходом на рейде. Его окружали счастливые люди, парочки, занимавшиеся любовью или спавшие, держась за руки, перед открытыми в ночь окнами. Он покопался в отделении для перчаток, куда положил пистолет, и сунул его в карман брюк. Простая предосторожность. Все пройдет тихо и гладко. Жерсен гордился своим воспитанием.
Флоранс заканчивала приготовления. Рене открыл ставни балкона и смотрел на море, лениво катившее на береговую гальку мелкие волны. Впечатление покинутого города. Как на полотне Кирико. Пустые стулья на Променад. Конец ночи. Он тоже чувствовал себя опустошенным и рассеянным. Уставшим. А теперь еще эта глупая поездка. Они оба не спали. В который раз возобновляли тот же спор. Неизменно приходя к одному и тому же выводу: если Жерсен найдет телеграмму и записку, расплата последует незамедлительно. Но это возмездие не может зайти слишком далеко. Фло взвинчивала себя. Что ей грозит: развод по ее вине?.. А если Жерсен пронюхает о деле со строительством портов, что это ему дает?.. Скандал… И что дальше?.. Но была Фло со своим нелепым самолюбием. Или гордостью. Спасти лицо! Остаться безупречной супругой! Ей хотелось заставить Жерсена уступить. Мало-помалу она встала на сторону тех, с кем тот боролся, напрасно она это отрицает, именно так. А сам он превратился в заложника, оказался между молотом и наковальней. И тем не менее он шел на это. Не выглядеть же жалким слабаком… В награду она еще раз или два переспит с ним. Приласкает, как собаку. А потом, ну что ж, она сама об этом сказала: они останутся добрыми друзьями, она расцелует его в обе щеки, несколько месяцев будет писать, а затем он больше о ней не услышит.