Между тем я продолжал заботиться о нем, потому что теперь надо было во что бы то ни стало отправить его на край света. Либо он уедет, либо мне придется убить его. Я уже говорил тебе, что эта идея не раз приходила мне в голову, он она еще не завладела моими нервами, всем моим существом. Пока это был только образ, возникший в моем сознании, как в те времена, когда Жюльен пытался настроить меня против Плео. Тогда это была своего рода мечта о могуществе, ведь Плео был полностью в моей власти. А теперь я был во власти Плео. И если он не поспешит уехать, я не смогу оставить его в живых. Мне вдруг со всей очевидностью открылась эта непреложная истина, эта настоятельная необходимость. Надеюсь только, что прибегать к этому крайнему средству не придется. Кризис миновал, и отныне Плео станет послушным. На этот раз я сам посажу его в поезд. Собственными глазами удостоверюсь в его исчезновении. Потом помирюсь с Армандой. Я еще не знал, как это сделать, но был уверен, что, избавившись от Плео, переменюсь к лучшему без всяких дополнительных усилий — так шкура зверя обретает в определенных условиях былой блеск и красоту.

Итак, я продолжал заботиться о Плео. Нашел ему комнату в отеле в предместье Сен-Дени, неподалеку от больницы. Я нарочно выбрал довольно неудобный номер, чтобы у него не появилось желания осесть здесь. Я снял еще сто тысяч франков с нашего счета — прежде всего в силу необходимости, но из бравады тоже. Я даже надеялся, что Арманда, — если, конечно, она заметит это обстоятельство, — подумает: «А может быть, он не виноват? Может быть, ему и правда надо было помочь кому-нибудь из коллег, попавшему в затруднительное положение? Может быть, он дал слово хранить тайну?» Мне хотелось заронить в ее душу сомнение.

Тут как раз мы получили от тебя письмо, где ты сообщал, что тебе дали отпуск на двенадцать дней и что ты прибудешь в Марсель двадцать пятого сентября. У меня оставалось очень мало времени на то, чтобы разделаться с Плео, ибо я хотел полностью освободиться к моменту твоего приезда. Ради тебя мне хотелось быть веселым, свободным от всяких забот. Если хоть немного повезет, то так оно и случится. Я снова пошел в больницу. Плео почти выздоровел. Повязки с него сняли. Он сидел возле своей кровати и читал газету. Увидев меня, он радостно улыбнулся и в порыве дружеских чувств пожал мне руку.

— Послезавтра меня выписывают, — сказал он. — Я возрождаюсь к жизни. Посмотрите.

Он показал мне свои запястья, где чернели следы от порезов, и попробовал двигать пальцами.

— Мне разрешают немного гулять. Силы возвращаются ко мне. И относиться ко мне стали лучше…

Я прервал его.

— Вы не совершили никакой неосторожности? Не делали опасных признаний?

— Послушайте, вы же меня знаете! Как я мог? Вы были ко мне так добры. Из-за вас я и пытался…

Он провел пальцем по горлу.

— Разве я мог показаться вам на глаза после того, как проиграл ваши деньги?

— Оставим это!

Признательность, которую я читал в его глазах, была для меня пыткой. Мне вспомнилось то, что он когда-то рассказывал мне… конь… Цветок Любви… которого забили, потому что он навсегда остался бы хромым. Должно быть, у него был точно такой вот взгляд, когда управляющий приближался к нему, пряча свое ружье, — влажный взгляд, исполненный благодарности и надежды.

— Послезавтра я зайду за вами и отведу в отель. Но хочу предупредить заранее: там не блестяще.

— Это не имеет значения. Я ведь недолго здесь пробуду. Рассчитываю уехать следующим пароходом.

— Я посажу вас в поезд на Бордо.

— Не доверяете больше?

— Согласитесь, на это есть причины!.. В последний момент я дам вам сто тысяч франков. Вы меня совсем выпотрошили, Плео.

Он опустил голову.

— Не знаю, что вам на это сказать, мсье Прадье.

— А ничего не говорите.

— Могу я проводить вас?

— Пожалуйста.

Почему я был так резок? Наверное, потому что боялся, как бы кто не увидел меня рядом с ним. На рукавах его пиджака все еще виднелись плохо отмытые пятна. Вид у него и в самом деле был неважный, поэтому я даже вздрогнул, когда он самым естественным образом взял меня под руку, как это делают обычно больные, едва начиная ходить после выздоровления. Шагал он не очень твердо, слегка волоча ноги. На нас оглядывались, и мне было стыдно, а если быть точным, мне было стыдно того, что я стыжусь. Так держаться за свою респектабельность. По милости Арманды, которая оказала на меня огромное влияние, я превратился в самого настоящего буржуа. В вестибюле я собрался было распрощаться с ним, но он запротестовал:

— Я провожу вас до ворот. Я вам так признателен.

И вот мы, ковыляя, пересекаем двор. У выхода он берет меня за руки и долго жмет их. Мы похожи на старых друзей, обуреваемых одними и теми же чувствами.

— Я никогда не забуду, — шепчет он.

Нет ничего смешнее этих публичных излияний. Я отстраняюсь. Вернее, ускользаю от него. Вот шельма! Заставил меня испить чашу до дна.

Я с опозданием явился в парламент, где не помню уж какой депутат неистово клеймил правительство за нерешительность в алжирском вопросе. Под стук пюпитров и громкие крики я незаметно пробрался на свое место.

— Плохие дела, — заметил мой сосед. Нам нужен Пине.

Мы продолжали беседовать вполголоса. Не стану пересказывать тебе наши разговоры, ведь ты всегда с презрением относился к политиканам. Если бы тебе предстояло сделать выбор, ты, я думаю, оказался бы в стане пужадистов, не в упрек тебе будь сказано.

Домой я вернулся поздно. Ужинал один. Арманда слушала в гостиной музыку. Выпив успокоительное лекарство, я пошел спать. Но сон не шел ко мне. Если я откажусь занять пост в новом правительстве, мне никогда не помириться с Армандой. А жить с ней в ссоре я вовсе не хотел. С другой стороны, Плео скоро уберется, избавив тем самым меня от сомнений, о которых я уже тебе говорил. Стоит ли в таком случае отказываться от блестящей карьеры, тем более в тот самый момент, когда опасность уходит прочь? Взвешивая все «за» и «против», я незаметно уснул.

Через три дня я присутствовал на заседании нашей секции и даже выступал. Поди разберись тут. Я чувствовал себя прекрасно, свободным от всяких страхов и готов был идти ва-банк. Все меня поздравляли. Я вдруг уверовал в себя. Вернувшись домой к обеду, я, честное слово, испытывал желание пойти на мировую с Армандой. По пути я задержался в кабинете, чтобы разобрать личную свою почту. Внимание мое привлек маленький пакет. Заинтригованный, я вертел его и так и эдак. Он что-то напоминал мне. И вдруг меня словно молнией озарило. Гробы! Маленькие гробы, которые получал Плео. Они снова возникли передо мной в ярком, беспощадном свете. Я все вспомнил с поразительной точностью. Крохотные ручки! Свастику! Сердце мое дрогнуло, и я упал в кресло. Нет, это невозможно. В своем ли я уме? Неужели прошлое имеет надо мной такую власть!

Дрожащей рукой я разрезал веревочку. Меня обеспокоил адрес. Эти тщательно выведенные буквы должны были помешать опознать руку, которая их вывела! Похоже на анонимное письмо. Я развернул бумагу, в нее была завернута коробочка, в каких обычно продают драже. Я открыл ее и застыл в полном смятении. На крохотной подстилке из ваты лежала шахматная фигура: черный король. Что это могло означать?

Я взял короля и поставил его на свой бювар. В полном одиночестве стоял он на белом бюваре — такой нелепый, никчемный и в то же время зловещий, ибо с бесспорной очевидностью предвещал мне шах и мат. Черт побери — Плео! Это он прислал мне его. Больше некому. Но почему? Почему? Я совсем спятил. Плео ведь в больнице. Как он мог достать там эту фигуру? К тому же еще одна деталь вызывала сомнения. На пакете стоял почтовый штамп шестого округа, а Плео не разрешали пока выходить. В таком случае кто же? Арманда? С какой целью? Если ей стало известно, что Плео жив, тогда понятно. Хотя что тут понятного? Хотела таким образом предупредить меня? Предостеречь? Все это казалось бессмысленным. Оставалась только одна гипотеза, причем самая вероятная: кто-то узнал Плео и давал мне это понять. Я погиб.