Эскадрон рассыпался в скачке и походил на оторвавшиеся от дерева листья, которые гнал как попало ветер.

Слышны были глухой топот и звон копыт о камни, свист сабель и неистовые крики и храп обессилевающих лошадей.

Как козы, стремительными и точными прыжками басмаческие кони несли своих хозяев на гребень крутого склона; казалось, слышался скрежет их копыт по граниту.

- Командир, вернемся в кишлак!

На красном лице взводного крупным бисером искрился пот, но глаза его выражали упорство, непреклонную волю.

Басмачи перемахнули гребень, и сразу же оттуда, сверху, застрочил пулемет. На взвод, замирающей лавой натекший к подножью склона, понеслась смерть. Конь взводного тяжело мотнул головой и, роняя кровавую пену, упал грудью, словно споткнулся.

С гребня невидимо били из пулемета, винтовок и маузеров. Сшибали конников прицельно и на выбор. Взводный побелел. Суетясь, он выдергивал из-под мертвого коня ногу. При падении командир выронил шашку, и она блестела зеркальной полоской в рыжем песке.

Командир первого отделения потрепал Мелекуша по шее, и конь упал. Из-за него, как с защитного упора, Гуков стал отвечать басмачам из карабина.

И конники, кто мог, валили коней и прятались за ними; другие летели с седел, бросали поводья коноводам и зарывались в песок; многие оставляли седла навсегда и не прятались от смерти - она завладела ими.

Песок обжигал и без того высушенные тела бойцов, и жажда туманила мозги - если бы хоть каплю воды можно было высосать из камней, их бы сосали.

Крича молитвы аллаху и предавая всем проклятьям гяуров, басмачи наступали. Они прыгали с камней на камни и стреляли.

Конники отвечали наугад.

Распластавшись за убитым конем, расстреливал горы из маузера и командир взвода. Солнце выжарило ремни его портупеи, и они потускнели и покоробились, как листки бумаги близ огня. Глаза командира отрезвели от удали и просили помощи.

- Уводите взвод, я своим отделением прикрою вас!- прокричал Гуков и закашлялся - сухота сводила горло.

- Коня!- ответил одними губами взводный.

Командир отделения отрицательно замотал головой - Мелекуш был предан только тому, кто давал ему корм и воду, и показывал зубы всякому, кто хоть пальцем пробовал коснуться его. Почти месяц приучал Гуков Мелекуша к себе,- конь долго не мог забыть одноглазого курбаши.

Гуков прохрипел:

- Он скинет вас…

Чалмы и высокие лохматые папахи басмачей замаячили среди камней уже недалеко. Взводный, весь в песке, сперва пополз, а потом, пригнувшись, побежал. Он что-то кричал, растопырив руки, как беспомощная птица крылья.

Отделение прикрытия отстреливалось упорно и спокойно, и басмачи все чаще и чаще застревали в камнях. Они выли и визжали неугомонно, словно обезумев от злобы. И звериную ярость их, а не смертельно ядовитые посвисты пуль, слушали красноармейцы.

Оглядываясь, Гуков видел: взводный в нетерпении шпорил чьего-то коня, и отряд как попало торопился за ним.

Басмачи ликующим воем и спешной стрельбой провожали отступающих.

«Их лошади за склоном.- соображал Гуков, выцеливая врага.- Пешими они за нами не побегут… А пока на коней сядут - догоним своих…»

Басмачи перестали выть и встревоженно загалдели, вероятно, совещаясь. Отделенный взял Мелекуша за ухо. Конь вскочил, и всадник был уже на нем и кричал команду.

Заслон уходил быстро и собранно. Два коня скакали одиноко - тела двух красноармейцев болтались поперек седел товарищей.

Кишлак был небольшой. Окруженные старыми дувалами глинобитные мазанки, казалось, давным-давно забыты жизнью. Но люди в кишлаке жили и невидимо следили за тем, что делалось в пустыне - видели ее через дыры-бойницы, пробитые в дувалах басмачами.

Взвод вслед за своим командиром перемахнул через дувал, как учебное препятствие взял, положил коней и сам залег. Басмаческие бойницы оказались кстати.

Враги, завывая и прижимаясь к гривам коней, запоздало понеслись в атаку. Их полосатые халаты пестрели на фоне песков и гор, как арбузные корки.

Напоровшись на огонь красноармейцев, басмачи рассыпались и стали обтекать кишлак. Они спешились и поползли, почти невидимые в сыпучих песках.

Пули зашлепали в дувалы, выбивая из них едучую пыль и стремительных ящериц.

Отделенный Семен Гуков выругался: за дувалами торчал высохший до звона бурьян и мешал стрельбе. Его надо было притоптать перед боем, а теперь поздно: вражеские пули шуршали в нем, как змеи гюрзы.

Басмачи наползали, и каждый боец из отделения Гукова, и сам отделенный, чувствовали это, как страшную беду.

Посланный к командиру взвода связной вернулся скоро - в кишлаке никого из своих не было, взвод ушел вместе с командиром в новой портупее.

У Семена на миг опустела голова от такой вести. Он обмахнул языком сухой, как пустая глиняная чашка, рот и спокойно сказал:

- Сволочь, хоть бы один пулемет оставил,- и сунул лежащему Мелекушу последний кусок лепешки.

Басмачи прорыли песок до дувалов, стали орать:

- Кзыл-аскер, сдавайтесь!

И стреляли весело, будто на каком-то празднике. И, кажется, со всех сторон.

- Отступать!-выжал из пересохшей глотки Гуков и дернул правой ногой - в нее вонзилась горячая, нетерпимая боль.

Ему некогда было думать, что он ранен, и как. Выдернув из бойницы карабин, он упал на Мелекуша - только так нужно было сделать в эту минуту. И конь понес, умно выбирая путь.

За кишлаком Гуков сел в седло,- до этого он лежал на нем. Правая нога онемела, и Гуков руками кое-как устроился в стремени.

Оглянулся: за ним скакали трое. А у кишлака тревожно метались кони тех, кто навсегда остался в этой мертвой, бесконечной пустыне.

Из кишлака бил пулемет, и пули выли вокруг. Они догнали и троих, спешащих к своему командиру, сбросили их с седел и распластали на песке.

И снова в голове Гукова на мгновение зазвенела пустота. Он остался один и не знал пути к своим - пески и пески были кругом.

Слезы высыхали в глазах, душу рвала обида на того, кто верил только себе; ныла пробитая нога, и кровь, вытекая из раны, спекалась на жестком, будто жесть, голенище сапога.

Оборачиваясь, Гуков стрелял, а басмачи катились за ним неотступно, и солнце потешалось блеском их кривых сабель.

Гуков не думал о себе, он весь отдался Мелекушу - последней надежде остаться живым. И конь, длинно вытянув шею и прижав уши, в клочья рвал грудью спрессованный солнцем воздух.

Басмаческие пули словно играли с командиром в смертельную игру: грозили и терзали, но не убивали. Он чувствовал уже несколько ран и слабел, теряя кровь. Отстреливаясь, думал одну завладевшую им думу: только бы не попали в Мелекуша. Упадет конь- конец: ему тогда распорют живот, выколют глаза. Даже мертвому.

Когда, простреленная, стала чужой левая рука, Гуков расстегнул поясной ремень и привязал им себя к луке сед-ла. Так делали басмачи - раненого или убитого, конь все равно принесет хозяина к своим.

Он теперь не мог перезаряжать винтовку и тоже привязал ее к седлу. Вынул из кобуры наган, но пока не стрелял из него-жалел патроны. Израненное тело уже перестало чувствовать боль, и захотелось спать. Впереди и сзади уже не томило глаза горячее марево, оно, казалось рассыпалось на миллионы судорожно трепещущих блесток, и они, эти блестки, упрямо лезли в глаза, утомляя их. И не виделось из-за них ни басмачей, ни того, что было впереди.

Мелекуш резко свернул влево, и Гуков, удерживаясь в седле, по мальчишеской привычке вцепился в гриву. Встряхнув головой и отогнав сонную одурь, он поглядел вперед: конь нес его в небольшую лощину. И неспроста: в ней стояла навьюченная лошадь, возле нее - человек. Лошадь, низко опустив голову, словно думала тяжкую думу, а человек то бежал прочь от нее, то возвращался.

Мелекуш сбавил бег и сразу же шумно задышал, припадая на правую переднюю ногу: он был ранен, и, вероятно, не только что.

Отделенный узнал пулеметчика из их взвода, веснушчатого зеленоглазого паренька. Проваливаясь в песке, пулеметчик заспешил навстречу своему.